Карибский брак - Элис Хоффман

Мама устроила свадебное пиршество в саду того дома, где она выросла, рядом с домиком мистера Энрике, куда теперь вселялась Розалия. Она сняла сад на один вечер у новых хозяев дома, не предупредив их о том, что свадьба будет не еврейской, а африканской. Заперев двери и ставни, хозяева ушли на весь вечер и потому не видели, каким волшебным стал их сад, освещенный свечами. Звучала прекрасная музыка, которую играли на флейтах и барабанах. Из гостей мы были единственными европейцами. Танцы продолжались допоздна, и моим братьям нравилось наблюдать за женщинами в их лучших нарядах. Но мне было интереснее в глубине сада, где на оштукатуренных стенах гроздьями росли розовые цветы бугенвиллеи. Около изгороди сидела древняя ящерица, лениво пошевелившаяся при моем приближении. Рядом росло столетнее растение с огромными серо-зелеными листьями. Я попытался зарисовать его палкой в пыли двора. Мистер Энрике работал вместе с моим отцом. В этот вечер он был одет в выходной костюм и жилет, который мама выписала из Парижа и подарила ему. Я удивился, когда он тоже отошел в дальний угол сада, где был я. Наверное, ему захотелось обдумать в тишине свой новый статус женатого мужчины. Он был на двадцать с лишним лет старше своей невесты и пользовался уважением моей семьи и всей африканской диаспоры.

– Свадьба – такое хлопотливое дело, – посетовал он, но вид у него при этом был довольный.

Мама говорила, что если бы мистер Энрике не спас моего дедушку, то и меня не было бы на свете, так что я относился к нему с некоторым трепетом.

– Клочок бумаги ничего не значит, – сказал он мне. – Твоя мать это знает.

С юных лет я усвоил, что установленные правила не всегда бывают справедливыми. Мама с гордым видом проходила по улице мимо других женщин нашей веры, которые не желали здороваться с ней. Они приходили за покупками в наш магазин, хотя и тогда не вступали с ней в разговор. Но я видел, как сильно любят друг друга мои родители, в отличие от прочих супружеских пар, которые, прожив вместе десятки лет, почтительно называли друг друга «мадам» и «месье». Мои папа с мамой не могли сдержать своих чувств. Иногда по ночам из их комнаты доносились тихий разговор и смех; они часто держали друг друга за руки, когда думали, что их не видят. Их любовь была для меня какой-то тайной, она составляла особую часть нашей жизни, закрытую для всех, кроме них двоих. У мамы был горячий нрав, и если бы кто-нибудь плохо отозвался об отце в ее присутствии, ему наверняка не поздоровилось бы. В юности я думал, что ее, может быть, укусил один из оборотней, о которых она рассказывала мне. Иногда она задумчиво смотрела на луну, точь-в-точь как делают оборотни, словно видела там что-то, недоступное глазу обыкновенных людей.

В пятницу вечером мама зажигала свечи, но не молилась. Отец же, в отличие от нее, был очень набожным человеком. В синагоге на него смотрели косо, и он ежедневно молился в нашем дворе по утрам и в сумерках. Иногда я видел, как он кланяется Богу, а речь его лилась, как синяя река с золотыми блестками.

– Как ты думаешь, Бог слышит его? – спросила меня мама однажды. Мне было всего десять лет, но она часто обращалась ко мне, как к взрослому.

– Думаю, он слышит Бога, – ответил я.

Мама пристально посмотрела на меня, думая, не шучу ли я. Но я был серьезен, так как искренне считал, что, возможно, важнее услышать что-то, чем быть услышанным. Когда наступала ночь, я прислушивался к мотылькам за окном, лягушкам в пруду и ветру, доносившемуся из-за океана.

Разногласия между моей семьей и руководством синагоги было причиной того, что мы посещали школу для цветных. Это было так необычно, что школьники разинули рты, когда мама с Жестиной привели нас. Жестина была для меня как тетя, тем более что других родственников, помимо родителей, у нас на Сент-Томасе не было. Я почти не общался с людьми нашей веры и не мог понять, почему ребята так поражены нашим появлением здесь. Моих братьев стесняло наше отличие от других, и они держались неприветливо, мне же оно нравилось. Жестина сказала, что это лучшая школа на острове, и выразила уверенность, что здесь я пойму, что мне по душе. Наши учителя были глубоко верующими людьми, посвятившими себя задаче распространения образования в новом мире, их терпимость в вопросах расы и религии поражала и восхищала меня. Даже в раннем детстве я терпеть не мог любой деспотизм и тех взрослых, у которых он проявлялся и которые считали себя выше нас. Это были те же люди, которые плевали вслед моей матери. Но если бы я не был прирожденным бунтовщиком и если бы отношение общины к моим родителям не сделало меня радикалом, то все равно стал бы им, видя несправедливость, существовавшую на острове. С юных лет я задумывался о свободе, ее значении для человека. Мама считала, что я задаю слишком много вопросов. «Тебе обязательно надо докопаться во всем до самой сути, – упрекала она меня. – Нарвешься из-за этого на неприятности». Это было смешно. Кто, как не она, доставил столько неприятностей нашей семье? Отец постоянно упрашивал ее не высказывать людям все, что она думает, но она, как правило, не могла смолчать. Язычок у нее был острый, и, когда она сердилась, я старался держаться от нее подальше.

Если честно, я был рад, что не хожу в школу при синагоге, потому что там, помимо всего прочего, надо было учить иврит и изучать Тору. В моравской школе мы тоже читали Библию, но это были истории о Христе, о котором я даже не слышал до этого, и в них говорилось, что, несмотря на свои грехи, человек может спасти свою душу. Я всегда читал эти истории с интересом. Особенно привлекала меня идея, что у Бога был сын на земле. Это приближало Бога к людям, к их ежедневным заботам и трудностям. Я отвергал представление о Боге, который позволяет людям страдать и делает наш мир таким несправедливым, каким я его видел по пути в школу. Она находилась далеко от нашего дома, мы проходили мимо поселков из лачуг, и я отставал от своих братьев, чтобы рассмотреть все как следует. Разве справедливо, чтобы одни жили в огромных домах, окруженных садами, а другие ютились в лачугах? В библейских историях Иисус был отверженным и бунтовщиком. Он был евреем и не хотел подчиняться ни римлянам, ни каким-либо другим правителям, кроме Бога. Я восхищался им, но не посмел бы признаться в этом маме. Я не был христианином, просто это было мне интересно. В конце молитв, которые мы читали вслух, я говорил «аминь», но испытывал при этом угрызения совести.

Однажды я поделился своими сомнениями с Марианной, и она, пожав плечами, сказала, что ее семья придерживается древней африканской религии.

– В школе нужно делать вид, что ты разделяешь их веру. Мои родные не верят во все это. Я просто читаю эти истории, вот и все.

И тут я увидел, что мы с ней в этом одинаковы – неверующие среди верующих, отвергнутые обществом как неполноценные его члены, особенно она, из-за цвета кожи и пола. Когда я осознал это сходство между нами, у меня перехватило дыхание и мир предстал передо мной таким, каким я видел его затем всю свою жизнь. Тогда мне было восемь или девять лет, но впоследствии я понял, что впервые испытал в этот момент настоящую любовь – чувство, что ты понимаешь человека и он понимает тебя. Марианна была красива, но в то время я меньше страдал из-за этого, чем позже, когда мы подросли. У нее были высокие скулы, очень темная кожа и наполненные светом глаза с зелеными искорками. Когда она улыбалась, мне открывалось что-то новое в мире, а мне именно это и нужно было, даже когда я был маленьким, – видеть не только то, что на поверхности, но и то, что находится в самой сердцевине вещей, в плоти крови, в листьях и стебле. Невзирая на мамино предупреждение, больше всего я хотел видеть суть вещей.