Дети рижского Дракулы - Юлия Ли

Следующие две недели выдались тяжелыми и напряженными. С 1 июня открылась Всемирная выставка, начались городские гуляния по случаю празднования 700-летия Риги, на Бриедиса навалилось много работы, участились кражи и даже убийства. Два взлома – на складе фабрики печей и гончарных изделий и в магазине галантерейных и кожаных вещей – произошли в первые же часы открытия выставки. Потом последовало убийство из ревности в одном уважаемом доме, где приставу не дали вести дело в рамках закона, мягко намекнув, что убийство лучше обернуть несчастным случаем. Поход Арсения к вице-губернатору Булыгину закончился лишь тем, что пристав рисковал потерять место, если не станет слушать, когда ему – молодому и малоопытному – делают конструктивную критику.

Толпы гуляющих, утроенное число мошенников, нехватка кадров занимали весь интерес начальника второго городского участка, а в морге все еще лежала Камилла и ждала, когда же найдется способ понять, как из ее жил откачали кровь. Дело с убийством из ревности Бриедис закрыл, не желая ставить под удар расследование, исход которого был ему дорог. После смерти Камиллы прошло десять дней.

Но были и плюсы. Наконец нашелся адрес кухарки, служившей некогда в доме Даниловых. Один из надзирателей сыскал его для Бриедиса. Та проживала в Митавском форштадте, на съемной квартире дома у Троицкой церкви. Но Бриедиса встретила ее старшая сестра.

– Марья померла уж год как, – нервно плюнула она, не пустив пристава и на порог. Через узкую дверную щель глядел на Бриедиса настороженный старческий глаз.

– Могу я говорить с вами? Я из полиции.

Дверь захлопнулась. Послышалась возня и позвякивание дверной цепочки. Потом дверь отворилась настежь.

– Вижу, что из полиции. Отчего же только сейчас пожаловали?

– Не было никого? – удивился Арсений, входя в скромно обставленную комнату. Одета женщина была в синее платье учительницы гимназии, на плечах – черная шаль.

– Были, но слушать не стали, – огрызнулась она и предложила приставу один из стульев, расставленных вокруг большого круглого стола, на котором в сторону были отложены карточки лото, шляпа с бумажками и колода карт – видно, у старушки собирались ее приятельницы провести вечер за настольными играми.

Чтобы не затягивать допрос, Бриедис начал с того, что выложил сестре покойной все известные той грехи. Сестра помялась, но, взглянув решительно, села против пристава и поведала в ответ историю о том, как в жизни сестры появился некий господин в маске птицы.

– Подъехал он в черной карете на угол улицы у рынка. Марью пригласили сесть. Ей предложили денег, много денег – двадцать империалов золотом, если она подольет на похоронах под шумок сыну Даниловых яду. Но та не справилась, не смогла – Гриша ничего не ел и не пил. Похороны прошли, денег Марье не дали. А она их очень хотела. Ей для Глаши нужно было, на обучение. Я в семье была учительница, в Пскове обучилась на домашнюю учительницу в гимназии, и девочку ее, дочку, устроила. Но денег всегда не хватало. Вот она и решилась.

Вздохнула, утерев краем шали глаза.

– И кто этот господин в птичьей маске такой, не маньяк ли, часом? Но она вошла в азарт, и он стал для нее дорогим господином. Сказал он ей, ежели она найдет способ, как сынка в смерти родителя обвинить – а тогда только барин помер, – то получит она свои двадцать империалов. Она и обвинила барчонка, увидев, как, убиваясь, барыня приняла капель всю бутылочку разом. Сказала, мол, он ей подлил. Тотчас разнесла это по всей улице, бедного мальчишку едва не арестовали, но в полиции у вас дураки-то не служат, вы быстро сестру мою разоблачили, и она опять осталась ни с чем. Дуреха! Надо было остановиться… И ведь никому не скажешь, что человек с головой птицы ей награду предлагал за убиение сынка Даниловых! Она не остановилась, стала ломать голову, как извести юношу. Уже хотела зарезать его ночью. Но тут неожиданно ей помог доктор, в чем она только перед смертью созналась. Доктор, видя ее старания и имея свои резоны, – а быть может, и он был в свите этого человека-птицы, – подсказал опрокинуть на мальчишку кипящее масло. Она и опрокинула. Был обед у господ, за столом только сынок восседал да доктор и, кажется, еще приказчик, Дильс его величать, немец, такой же, как барин, старый. Принесла Марья супницу, поставила сбоку от молодого человека и, зацепив скатерть снизу, всю эту супницу на колени Грише и вылила. Тот успел отскочить, но левая нога его нынче вся в шрамах, а правая только слегка задета. Слег он, думали, помрет. Но нет, жив курилка. После того случая доктора уволили, а Марье вновь повезло – никто ее не засудил, мол, ну нерасторопна была, опрокинула масляный соус. Сама понимала, что оставаться нельзя.

– Ясно, – поднялся со стула Бриедис. – Мы это и без вашего рассказа все знаем.

– Погодите, – остановила его рукой женщина. – Вы пришли из-за смерти той учительницы обескровленной, да?

Она горестно покачала головой, будто давая себе разрешение сделать признание.

– Я впустила вас, чтобы сказать кое-что… еще. Этим… человеком-птицей был другой сын Даниловых, Марк. Марья порой в беспамятстве бормотала всякое. Он лет пятнадцать назад в Болгарию уехал, а потом пошел слух, что погиб в сражении с сербами. Но тот не погиб, вернулся в Синие сосны. У него проказа, но лечиться он не хочет. И маску носит, чтобы скрыть уродство. Марью он позвал к себе в поместье, она там полтора года отслужила. А потом он ее, по-царски наградив, отпустил.

– И что же, решил, что ваша сестра никому ничего не расскажет о чудесном возвращении прокаженного?

– Как она что скажет, если сама пошла в дом к прокаженному супы варить? Она у Даниловых служила с юности. Марк и Ева – близняшки, хорошенькие такие были, красивые, светлоокие, на ее глазах росли, любила она их всем сердцем. Со слезами расставалась, когда те за границу на учебу уезжали. Пока того случая с Болгарией не произошло, семья была счастливая, а потом… Потом выяснилось, что не все так счастливо у них, как они показать все старались. Один ребеночек, первенец, помер в младенчестве где-то в Швейцарии. Самый младший – Гриша – родился недоношенным и больным, его до девяти лет продержали в лечебнице в горах, в той же Швейцарии. Когда Марка потеряли, а потом и Еву, отправились в лечебницу ту и забрали мальчика. И начались хождения по мукам. Барыню будто подменили, стала она как не от мира сего, барин хмурый ходил. На Грише этом словно свет клином сошелся, сутками над ним тряслись, дрессировали все равно что принца австрийского. Мальчик был совсем плох, маленький, худющий, молчаливый, ни к чему не способный, в свои десять выглядел самое большее пятилетним. Марья его не выносила, потому как он совершенно ее не слушал. По Марку и Еве скучала. И когда Марка увидела, хоть и обезображенного проказой, хоть и под маской, узнала, обрадовалась, с радостью пошла к нему в Синие сосны служить. А там в Соснах особые порядки были. Марк с горя, что не окончил курса в английском университете, помешался на всем английском. Мол, хочу думать, что дом мой стоит в Уилтшире. Прислуга у него была сплошь выписанная из Британии. Видно, под влиянием его товарища – мистера Тобина, вдового теперь, ведь Ева померла от этой самой лепры десять лет тому назад. Вот и живут теперь они там втроем. Марк, товарищ его по университету, кажется, не то учитель он, не то библиотекарь, и дочка Эвелин. Живут тихо, закрыто.