Дети рижского Дракулы - Юлия Ли

И каким чистым ангелом вырисовывался в сознании пристава образ его Сони… Ну какая из нее эмансипантка?

Смахнув нелепые фантазии, Бриедис занялся делом. Просмотр внутренностей секретера занял час, пока он не нашел толстый альбом, о котором подруга Камиллы поведала с особой восторженностью. Тайник был сделан на славу, прикрытый тонкой фанерой, имитирующей дно ящика. И судя по тому, как она оказалась прилажена, Гурко ее не вскрывал. Старый, толстый, крепко прошитый альбом содержал тьму зарисовок, набросков и вполне законченных рисунков. Бриедис начал торопливо листать, надеясь обнаружить изображение того, кто хоть чем-то напомнил бы таинственного покровителя, любовника художницы. Но портреты, городские пейзажи, натюрморты упорно молчали, не сообщая ровным счетом ничего.

В голову Бриедису упорно лезли образы оседлавших метлы ведьм, гогочущих и на все лады визжащих.

И тут вдруг неожиданно возник образ ворона на камне. Бриедис присмотрелся – нет, не ворон – человек в глухом черном костюме, вместо крыльев руки в перчатках, а на голове плотно сидящая маска птицы с острым клювом, натянутая до подбородка, как чулок. В углу имелась короткая подпись: «Дорогому М. с любовью от Камиллы».

– Нет, только не отец Данилова, лишь бы не он… – проронил пораженный пристав. Вырвав рисунок из альбома, он сложил его вчетверо и убрал в карман.

В смятении он долго сидел и пялился в пустоту перед собой, пытаясь сложить все даты и события в единое целое.

А все потому, что показанию одного из официантов, причем самому нелепому, тотчас нашлось место в картине преступления. Тот поведал, что видел в вечер убийства Камиллы человека с головой птицы, он переходил дорогу, низко опустив голову. Бриедис не придал значения его словам, ведь гостиница располагалась против театра, возле которого порой можно встретить кого угодно: Цезаря, разгуливающего в римской тоге, выбежавшего до ближайшей лавки за папиросами, Мефистофеля с рогами и раскрашенным лицом, несущего бутылку вина под мышкой, царицу Савскую, пыхтящую папироской, куст, беседующий с антрепренером на крыльце, животных из папье-маше и бог знает кого еще.

Бриедис тотчас понял, что это была за птица, – маска, которую неведомый незнакомец носил, скрывая увечье. Увечье от проказы. А проказой, увы, судя по слухам и словам священника из кокенгаузенской мызы, занемог Марк Данилов. Лет шестнадцать назад это пытались скрыть, записав его в вольноопределяющиеся.

Пристав спустился на Сарайную улицу. Солнце уже село, небо давило свинцовой тяжестью, готовился пойти дождь. Он устал, мучился от боли в боку и от осознания, что ушел от собственной версии преступления, в которой готов был обвинить Тобина. Расследование вдруг повернулось совсем иной стороной. В кармане мундира лежали портрет отца Данилова и перепачканный кровью платок барышни, в смерти которой отчасти повинен был он, Арсений, легкомысленно отнесшийся к ее приглашению в театр.

По дороге в присутствие он завернул к книжной лавке, ощутив щемящий призыв сердца. Витрины уже зашторили, но из-под железных жалюзи пробивался свет. В длинных желтых прямоугольниках света видно было, как на пыльную мостовую падают иглами первые капли дождя. А Соня, наверное, там, за этой железной шторой, раскладывает, по своему обыкновению, издания по полкам. От стыда и радости запылали скулы, пристав было сделал шаг мимо, но вернулся, потянувшись к дверной ручке и отчаянно соображая, какую книгу попросить, если Сони не будет, если его встретит Каплан. Обшлаг рукава уже был мокрым, намокла дверная ручка. Совестно! И Николай Ефимович видел, хоть и вида не подавал: пристав ходил не за книгами, к которым стал в последнее время совсем равнодушен, а за его дочерью.

Ручка подалась, Бриедис шагнул внутрь, слуха коснулся знакомый звон дверного колокольчика, а в нос ударил запах кожи, типографской краски и пыли.

Через мгновение подплыла Соня с официальным приветствием, но, увидев, что посетителем оказался Арсений, расплылась в улыбке, протянула руки и засыпала его вопросами о здоровье.

– А мы тут к экзамену готовимся. У меня «историчный» через два дня. Страшно, жуть! Ни минуты покоя, – не умолкая, говорила она, стряхивая с плеч Арсения капли и одновременно уводя его мимо стеллажей, до верха набитых книгами, к окну, где стояли кадки с тропическими растениями и круглые столики. – А так ведь хочется и на выставке побывать. Вы знали, что на Птичьем лугу строят африканскую деревню? А в канале будут плавать настоящие гондолы? Как в Венеции! Папенька обещался, как получу свидетельство, – покатает.

На одном из столиков стояла под темным абажуром зажженная лампа, под ней была навалена куча тетрадей и учебников, и под этим учебным материалом, погребенная, склонившаяся над большой книгой со старыми, пожелтевшими страницами, показалась светловолосая макушка Данилова. Бриедис насилу удержался от недовольной мины, ощущая, как радость сменяется досадой. Соня пригласила пристава сесть, тотчас умчавшись за чаем.

Данилов приподнялся, задев головой огромный резной листок растения, стоящего позади него. В одной руке он держал словарь с зажатым между страницами пальцем, в другой – стальное перо. Коротко поприветствовал полицейского, сел обратно и углубился в работу. Здесь, в этом уютном книжном уголке, под мягким светом лампы, в окружении обожаемых Соней толстых фолиантов, среди полок, с которых, точно с надгробных плит, уложенных плотной шеренгой, взирали бесконечные Золя, Бальзаки и Дюма, оба нашли друг друга, уединились, предавшись книжной вакханалии.

– Неужто Софья Николаевна сама не сдаст экзамена? – скрежетнул зубами пристав.

– Сдаст, но на четверку. А я хотел бы, чтобы на пятерку. – Данилов кинул на Бриедиса быстрый извиняющийся взгляд. – Не извольте беспокоиться, Арсений Эдгарович. Ваши намерения ясны. Хоть мне всего девятнадцать, я не дурак, все понимаю. И на честь Софьи Николаевны не претендую-с.

Пристав от такого заявления выпрямился, не зная, радоваться или негодовать, скривился от тотчас отозвавшейся боли в боку. Промолчал.

Тут явилась Соня с подносом и большим красным чайником на нем, Данилову пришлось собрать книги и тетради в стопку и спустить их на пол. Голодный и уставший Бриедис, почувствовавший от заявления учителя облегчение, накинулся на блюдо с французским зефиром и на чай.

Жуя, он поведал об открытиях сегодняшнего дня. И о рассказе актрисы мадам Даце из Латышского театра, и о таинственном любовнике Камиллы с головой птицы, и о том, что он в тот день расхаживал перед гостиницей «Бель-Вю» в своем таинственном наряде.

Глянув на Данилова, Бриедис вновь ничего не сказал о лепре. Знал ли Гриша о ней или нет, почему-то пристав испытывал неловкость, когда вдруг улики из-за этой проклятой болезни поворачивались в сторону пропавшего без вести Марка, точно стрелки десятка компасов на север.

Он оставил портрет у себя, а из кармана мундира вынул только смятый и перепачканный багровыми пятнами платок учительницы живописи и протянул его Соне с Даниловым, когда рассказывал, как ходил допрашивать официантов и дворника «Бель-Вю».

Девушка взяла в руки кусок ткани и расправила его.