Дети рижского Дракулы - Юлия Ли

Нужно было решаться. И Эвелин написала в ответ призыв о помощи. Но она не знала, что записка была вынута миссис Маклир, и с надеждой принялась ждать спасения.

Арсений, позаботившись о съемной комнате для Данилова в доме рядом с пансионом для больных госпожи Сцон, наказал учителю нового адреса никому не сообщать и взялся за расследование смерти Камиллы Ипполитовны Бошан всерьез.

На учительницу уже имелись кое-какие сведения. В записной книжке Бриедиса, привыкшего все документировать, первым пунктом под пометкой «К.Б.» значились подробности его личного с барышней Бошан знакомства. Данилов как-то сказал, что та сильно интересуется им, но Бриедис тому значения не придал. Он не знал до некоторого времени, что Камилла прохода не давала Данилову, пока тот не представил ее Арсению.

То случилось на крыльце женской гимназии. Бриедис часто ходил бульваром Наследника, мимо Ломоносовской гимназии – присутствие находилось неподалеку, да и за Соней требовалось приглядывать. Увидев его издалека, беседовавшие Данилов и Камилла, с ее руки, разумеется, пригласили пристава присоединиться к разговору.

Данилов представил ее и тотчас ретировался. Его страшно смущало общество привлекательной молодой художницы, которая всегда была как будто чуть пьяна, чуть растрепана, мечтательна и говорила невпопад.

Но только сейчас Бриедис понял, что с ней не все было в порядке. Круги под глазами, синюшная бледность, дрожащие пальцы, которыми она при разговоре кокетливо тянулась к пуговицам его мундира или игриво крутила мундштук с папироской – это казалось деталями образа творческой персоны, а могло быть следствием настоящей болезни или чего-то еще.

Прозектор после вскрытия объявил, что крови в теле Камиллы было так мало, что при ударе шила в печень она могла быть уже мертва или умирала.

Проклятая версия с «Дракулой» Брэма Стокера, которую предложила Соня, так въелась в голову пристава, что пришлось пойти в лавку Каплана и купить роман. Как Данилов невольно заставил Арсения перечитать «Илиаду», так Соня стала невольной причиной того, что пристав вновь взялся за беллетристику, увлечение которой оставил в далекой юности. Но была в этом и своя польза. Он уже два года не практиковался в английском, хотя в Николаевской академии Генерального штаба сдал предмет на «весьма удовлетворительно»[3].

Прочитав «Дракулу», Арсений призадумался. Мистическое повествование о вампирах было передано автором удивительно живо, невозможно было сказать, что речь шла о вымышленных людях, а переживания их и страхи язык не поворачивался назвать фантазией. Может, потому все таким показалось Соне в этой книжке живым, что роман был написан эпистолярным манером и представлял собой выдержки из дневников и писем?

Стряхнув остатки впечатления и отбросив всякие мысли о возможных параллелях с историей адвоката, попавшего в плен трансильванского вампира, он отправился на место преступления. В здание Латышского общества по Паулуччи, 13.

В утро понедельника труппа репетировала «Фауста» Гёте, которого уже неделю давал по вечерам Латышский театр. Участкового пристава препроводили в зал. На сцене стояли несколько актеров и актрис, одетые просто, они отыгрывали сцену у колодца с Гретхен и Лизхен.

– … награждена! На шею парню вешалась она: на все гулянья с ним ходила, с ним танцевала и кутила; везде хотела…[4]

Молодая светловолосая актриса, игравшая Лизхен, поймала взглядом движение у дверей, оборвала речь на полуслове и замерла.

Актеры, сидевшие в партере на первых рядах, поднялись, ибо сторож на латышском объявил о приходе полицейского. Бриедис был наполовину латышом, а таковых на чиновничьих постах в управлении города находилось немного. Рига прежде была городом немцев, нынче – русских. Латышской Рига была лишь местечково – в здании Латышского общества, например. Режиссер и директор театра Екабс Дубурс тотчас поспешил протянуть руку, за ним последовала немолодая, но с серьезным волевым лицом актриса, игравшая Гретхен, оказавшаяся выше пристава на голову, хотя рост того составлял шесть футов без малого.

– Даце Акментиня, – представилась она, по-мужски пожав руку Арсению, да так крепко, что полицейский, прослуживший три года в пехотном полку, невольно вздрогнул.

Актриса оказалась ярой представительницей того самого движения женской эмансипации, каким так восхищалась и сторонницей коего считала себя и Соня. Бриедис сдержался от чувства неприязни в лице и наклонил голову, приветствуя актрису. В конце концов, это ее дело – быть эмансипанткой. Бриедиса волновали убеждения не всех женщин, только Сонечки. Дай бог та не станет ярой активисткой с рукопожатием Ахилла и выражением лица Ильи Муромца.

– Мое настоящее имя – Доротея Штейнберг, – молвила по-латышски Даце, продолжая сжимать в тисках ладонь пристава. – Я не каждому открываю эту маленькую тайну. Я знаю, зачем вы сюда пришли. Из-за смерти Милы.

Сердце Бриедиса невольно дрогнуло. «Мина – Мила», – пронеслось в голове. «Черт, Соня, – сказал он себе, – твой «Дракула» просто как гвоздь в мозгу!»

– Да, вы угадали, я явился для более детального дознания.

– Тогда мне есть что вам сказать. В вечер убийства я была сама не своя, не смогла и пары слов связать по делу. – Она повернулась к директору и попросила разрешения отойти в фойе.

– Мы были хорошие подруги. Она ходила на все мои спектакли, – начала Даце-Доротея, вынув длинный мундштук и заправив в него тонкую папироску. – Она искала в толпе лица. Вы же понимаете, «художник», – сделала актриса акцент на мужском роде этого слова, произнеся его по-русски, – это наблюдатель, искатель, поэт и охотник за прекрасным. Она писала грифелем в своем альбоме: делает три наброска, бросает, если не выходит, но если получалось, то сразу. Вы видели ее работы?

– Мельком, – ответил пристав, мысленно отругав себя, что отправил на квартиру к художнице безответственного Гурко, который, как оказалось, не доносил до начальства некоторые сведения и документы.

– Посмотрите внимательней. Возможно, она писала и «его» портрет…

Бриедис насторожился – Даце опять сделала ударение, вновь сойдя на русский. Казалось, она говорила по-латышски нарочно, чтобы подчеркнуть свою позицию, а русский для нее был языком выражения особенных смыслов. Доротея Штейнберг закончила русскую гимназию, и когда объясняться на латышском становилось сложно, она обращалась к языку своих учителей.

– Год назад, поздней весной, почти летом, она вдруг переменилась. Стала такой… парящей, воздушной. Потом эти наряды, украшения, исчезновения. Словом, влюбилась. – Акментиня протянула Бриедису коробок, каким-то чрезмерным, фривольным движением головы попросив огня.