Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

богато накрытый стол – ноет, что денег нет, а стоило бабке умереть, икры, видите ли, купила, – и то, с каким усердием она готова следовать бессмысленным ритуалам вроде рюмки водки, накрытой ломтиком хлебом. Не найдя ничего лучшего, погуглил и мстительно объявил, что рюмки недостаточно – нужна фотография; что значит – нету? Найди.

Мать окинула его пустым невидящим взглядом. Если бы не румянец в полщеки, который она попыталась скрыть, стереть подолом фартука, он ни за что бы не догадался, что выстрел угодил точно в цель. Но теперь, обнаружив слабость в ее глухой обороне, пользовался малейшим удобным поводом, чтобы вывести ее из себя: то брезгливо ковыряясь в салате (бабка – та бы не смолчала: чего ковыряешься, тараканов ищешь?), то сдвигая локтем бабкину пустую тарелку – якобы не нарочно, а случайно.

Когда сели за стол, он, наотрез отказавшись от вина, налил себе фужер водки – намереваясь выпить по-взрослому; глотнул и закашлялся. Спасая положение, промямлил: дескать, не в то горло попало. На самом-то деле – в то. И от этой горечи, разъедающей пищевод, стало до того коломытно – «Черт! Бабкино слово», – даже испугался, что не выдержит. Сблюет.

Самое противное, мать и глазом не повела.

Сидела, подперев щеку кулаком. Глядя не на него, а на тетку – слушая, как та разглагольствует про то, что все прошло достойно, и что, видит бог, покойная тетя Настя это заслужила всей своей жизнью и судьбой, такой, что не приведи господь; и что если бы не тетя Настя, они обе, две сестры, так бы и сгинули в блокаду – незадолго до смерти ее мать так ей и сказала…

Борясь с подступающей дурнотой, он сидит нахохлившись, как подраненная птица на жердочке. И думает: интересно, какая уж такая судьба? Жила себе и жила… Сидит, подогревая на медленном огне тлеющую злость, пытаясь свести концы своих обрывочных мыслей с бабкиными хитрыми концами – и уже догадываясь, что мать вообще ни при чем, а все она, бабка: прикинулась невинной старушонкой, оставила его в дураках – со всей этой кашей немыслимого вздора, из которой, как ни востри журавлиный клюв, не выклюнешь ни зернышка правды. Ну и что теперь – ждать, пока само прорастет?

Он кривится: достали с этой судьбой, носятся как с писаной торбой; отодвигается от стола, демонстративно закидывает ногу на ногу – только что не насвистывая, устремив взгляд в окно, в серое небо, пустое, как рабочая поверхность старого, лет сто назад перегоревшего планшета… Ждет, когда его новая родственница наконец заткнется. По крайней мере, сменит тему.

– Знаешь, как мой сын говорит. Всякая попытка уйти от судьбы ведет прямиком к ее исполнению…

Он вздрагивает, как от боли; оборачивается и ловит неспокойный взгляд. Мать торопится отвести глаза, спрашивает:

– У тебя есть сын? Что ж вы оба не приехали?

Тетка говорит:

– Живет далеко. В Милане.

Неспокойный взгляд затуманивается. Мать замолкает; откладывает вилку.

Он повторяет про себя: «Всякая попытка ведет к исполнению…» – снова отворачивается, смотрит в окно. Под его напряженным взглядом рабочая поверхность неба оживает: снаружи по оконным стеклам стекает густая раскаленная лава; жар, проникая в кухню, шевелит занавеску.

У него за спиной тетка говорит:

– Надо же, какое у вас в Питере сильное солнце.

Он смотрит на занавеску и думает: вот сейчас – в эту чертову минуту – бабкино тело догорает, шевелится в гробу.

Мать говорит:

– Доедайте. Сейчас горячее подам.

При мысли о горячем к нему вновь подступает дурнота. Он тянется через стол – к тарелке с дорогущими бутербродами; мать нарочно поставила их подальше. Поближе к тетке. Подцепляет один. Плюхается на место, надкусывает и громко икает. Лишь бы перебить тошнотворный рыбий вкус (икра – яйца рыб), делает большой глоток из фужера.

Мать протягивает ему бумажную салфетку и зачем-то повторяет:

– Разогрею и подам. Только тарелки поменяю.

А тетка:

– Не надо, оставь эти.

Мать настаивает на своем:

– Уберу, поставлю чистые.

Их пререкания прерывает звонок.

Мать говорит:

– Поди. Открой.

Он буркает:

– Сама открой.

Мать встает. Снова садится. На ее щеках загорается румянец. Она вытирает руки подолом фартука.

Он дергает плечом, встает – боком, будто слезает с жердочки.

Выходит в прихожую, открывает неподатливую дверь и видит бабищу из квартиры напротив.

– Вот. Помянуть пришла. По-русски. По-соседски…

Он неловко отступает. Смотрит на бутылку с мутноватой жидкостью, с винтовой пробкой. Разворачивается на пятках, зажимает рот обеими руками. И со всех ног, боясь не добежать, устремляется в туалет.

Увидев неожиданно возникшую в дверях гостью, Анна запоздало сожалеет, что открыла не сама. И сейчас, встав из-за стола – будто бы Галине навстречу, – делает слабую попытку оттеснить ее обратно в прихожую. Но та не только не сдает своих позиций, а сделав вид, что не замечает этих робких, хотя и красноречивых поползновений, направляется к столу; с тяжелым вздохом – словно отрывает от сердца, вернее, от необъятной груди, обтянутой трикотажной, полупрозрачной от натуги кофтой, – водружает бутылку с мутноватой жидкостью. Переваливая с боку на бок свои пухлые, разъехавшиеся от безделья телеса, обходит Аннину сестру и плюхается на свободную табуретку. Лицом к двери, спиной к окну.

Анна тешит себя приятной мыслью: «Разъелась. Утка».

Между тем, захватив кухонный плацдарм, Галина устраивается поудобнее. Оттягивает коротковатые рукава трикотажной кофты; привычным жестом, сунув руки под груди, одергивает впившийся в плоть бюстгальтер. И торжественно представляется, назвавшись Анниной старинной подругой.

В ответ Аннина сестра называет себя кратко: по имени. Не уточняя степени их родства. Анна смотрит на сестру с благодарностью и с некоторым облегчением, словно та, проявив деликатность, избавила ее от чего-то неприятного, что наверняка полезло бы из толстухи, узнай она, что перед нею не чужой человек, а Аннина близкая родня.

Соседка бегло кивает. И, видно, решив, что формальностей с нее хватит, пора приступать к делу, приказывает:

– Наливай!

Со смешанным чувством досады и облегчения (первое заметно превалирует) Анна достает чистую рюмку и тарелку; выдвигает ящик, где хранятся столовые приборы – те, что не «на каждый день», а «для гостей», – и, снабдив нежданную гостью самым необходимым, тянется за винной бутылкой.

Галина останавливает ее громким возгласом:

– Чего! Марганцовку, что ли, пить!

Анна покорно сворачивает пробку и, стараясь не вдыхать резкий сивушный запах, наливает: сперва соседке, потом (сестра решительно отказывается), из вежливости, себе.

Широко, размашисто перекрестившись, Галина объявляет:

– Ну. За рабу божью Анастасию. Пусть земля ей пухом! – Громко, с хрустом выдыхает: – Ха! – и пьет до дна.

Осторожно пригубив, Анна морщится.

Мимо нежданной гостьи это не прошло:

– Чего кривисся? Продукт чистый, натуральный.

– Мутный он какой-то…

– Сама ты мутная! – Довольная своей удачной шуткой, Галина протягивает Анне свою пустую рюмку. – Ну, чего сидим, кого ждем?

Анна вздрагивает. Оборачивается к двери – и с новой силой вспоминает, что мамочки больше нет и не будет. Мамочка ушла.

Сестра встает и тоже уходит – под предлогом