1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Как вы думаете, Владим Владимыч, — спросил он, — куда бегут собаки?

— Понятия не имею, — сквозь зубы, сжимавшие папиросу, ответил Маяковский. — Куда надо, туда и бегут. По делам своим собачьим.

— Наверное, вы правы, — согласился Бурлюк. — Был такой поэт французский, Бодлер. Занятный тип — кутила, наркоман… У него есть стихотворение в прозе, называется «Славные псы». Про то, как они каждый день отправляются искать еду и удовольствия. Шныряют всюду — в жару, в дождь, в снег, потому что их гонят блохи, страсть, нужда или долг… Ничего не напоминает?

— На нас намекаете?

— Только на нас с вами — это было бы слишком. На футуристов, на людей искусства, на богему вообще! Мы же с вами богема, Владим Владимыч, разве нет? — Бурлюк добавил наигранной патетики в голосе. — Ненавидим и презираем золотые клетки и раскормленных домашних собачек с коготками в маникюре — зато глубоко уважаем себе подобных озорных тощих голодных псов, которых кормят ноги и собственная башка.

— Насчёт тощих я бы поспорил. — Маяковский искоса окинул взглядом его плотную фигуру. — С блохами вы тоже не по адресу, а вот насчёт нужды и страсти — как не согласиться? Они нас гонят, и мы шныряем.

— Отлично! — весело заключил Бурлюк и так резко нырнул в подворотню, что его спутник по инерции прошёл ещё несколько шагов в одиночку.

— Давид Давидыч, вы что это задумали, на ночь глядя? — спросил Маяковский, рысцой догнав приятеля, но вместо ответа Бурлюк продекламировал:

Рокот его голоса и особенно внезапное гав! гулко отдались под сводами арки. Пройдя подворотню, футуристы пересекли чёрный двор-колодец, за ним ещё одну подворотню и, поморщившись от вони помойной ямы, подошли к неоштукатуренной кирпичной стене — вдоль которой уходила в землю, вниз, в подвал узкая каменная лестница.

Бурлюк начал спускаться первым, в потёмках осторожно нащупывая путь.

— Чёрт, каждый раз забываю ступеньки посчитать, — посетовал он через плечо. — Вам не трудно?..

— Четырнадцать, — сообщил Маяковский, когда они спустились.

Бурлюк несколько раз стукнул в доску деревянным молотком, висевшим у тяжёлой обшарпанной двери, и молвил:

— Странно. Я думал, ступенек у них тоже тринадцать. Надо попенять Борису.

Дверь отворилась, и на пороге возник невзрачный мужичок, похожий на татарина-дворника. Не меняясь в лице, он скользнул взглядом по Бурлюку, на мгновение задержался на Маяковском — и отступил в сторону, приглашая войти.

— Кто такой Борис? — спросил раздражённый тайнами Маяковский.

Бурлюк ткнул пальцем в рукописное объявление «Все между собой считаются знакомы», что белело на фоне кирпичной стены, шагнул в слабо освещённый тамбур и уверенно прошёл в следующую комнатку вроде гардеробной. Там перед мутным зеркалом подталкивали друг друга, хихикали и вглядывались в свои отражения две всклокоченные, не вполне трезвые девицы. Бурлюк походя стукнул ещё одним молотком по ещё одной доске, скорее для порядка, — и распахнул толстую, обитую клеёнкой дверь.

Тотчас навстречу футуристам хлынули пение и наигрыш пианино, гомон голосов, звон стаканов… Лопасти электрического вентилятора — размерами и тяжким гулом под стать пропеллеру аэроплана — разгоняли по душной подвальной зале ароматы табачного дыма, затопленного камина, вина, колбасы и человеческих тел.

Под сводчатым потолком сияла большая люстра — деревянный обод, висящий на толстых цепях, утыканный электрическими лампами наподобие свечей и увитый бутафорской виноградной лозой. С обода свисали длинная белая дамская перчатка и чёрная бархатная полумаска.

Все столы были заняты, между ними почти не оставалось места, а стены от пола и до самого свода покрывали причудливые фрески — странно изогнувшиеся люди, переплетённые со сказочными птицами и фантастическими цветами. Буйство фантазии художника поражало; палитра, в которой лихорадочно-красный соседствовал с ядовито-зелёным, болезненно бередила глаз.

— Вот он, рай для таких псов, как мы! — пробасил Бурлюк на ухо молодому товарищу, перекрывая шум. — Общество Интимного Театра! Добро пожаловать в «Бродячую собаку»!

Маяковский озирался, разглядывая панно при входе: облезлый пёс на фоне геральдического щита, положивший лапу на улыбающуюся античную маску. А к Бурлюку уже бросился маленький человечек с розовым личиком в обрамлении растрёпанных кудрявых волос. Его мятый пиджак табачного цвета дополнялся большим бантом пронзительно-лазоревого галстука под острым подбородком.

— Давидавидыч! — тараторил человечек, обнимая Бурлюка. — Тыщу лет! Какими судьбами? Вишь, как тут славно всё навернулось!.. Привет! — Носитель банта хлопнул Маяковского по плечу, как старого знакомого. — А тебя чего давно не видно? Как дела? Заходи, заходи, наши уже собрались!

С этими словами человечек сделал широкий жест в сторону залы. Видя замешательство приятеля, Бурлюк рассмеялся.

— Это и есть Борис, — сообщил он. — С целым миром на ты, прожектёр, фантазёр и неуёмной энергии человек. Кабы не он, здесь никогда и ничего бы не залаяло! Раньше у Станиславского работал, потом у Комиссаржевской, а теперь — местный бог и царь!

Бурлюк вручил хозяину рубль, а тот, не глядя, сунул Маяковскому визитную карточку, на которой значилось: «Борис Константинович Пронин, доктор эстетики honoris causa», — и с криком Ага, вот вы где! отбежал к столу, за которым сидела компания дорого одетых людей: там ему немедленно налили шампанского.

— Для своих здесь вход по полтиннику, — пояснил Бурлюк и повлёк приятеля в глубину залы. — Зато с фармацевтов не меньше трёшки берут, а то и по пятёрке.

— Почему именно с фармацевтов? — не понял Маяковский.

— Да не с фармацевтов, а с фар-ма-цев-тов! С тех, кто не артист, не художник, не поэт… В общем, кто не бродячий пёс, а домашний. Чужаков здесь так называют. Меценатов приглашённых — вроде тех, к которым Боря пошёл. По уставу «Собаки» на благо общества полагается работать бесплатно. В уставе сказано: Ни один член общества не имеет права получать ни одной копейки за свою работу из средств общества. Но как-то всё же надо деньги зарабатывать!

Многочисленные гости «Бродячей собаки» — и свои, и меценаты-фармацевты — располагались за столами, уставив дешёвые бумажные скатерти нехитрой снедью, бутылками и рюмками. Маяковский вслед за Бурлюком пролавировал меж столов. Они добрались до буфета — маленького отгороженного угла, где буфетчик едва поворачивался рядом с самоваром, ящиками вина и тарелками с нарезанной колбасой для бутербродов.

Место могло найтись и дальше — во второй зале, расписанной кубистическими орнаментами. Но друзья устроились прямо возле буфетной стойки за небольшим столом, который оказался свободен.