1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Ну, сейчас Миша пронзит! — сказал Борис Пронин, снова подходя к столу футуристов.

Место за пианино на маленькой сцене «Бродячей собаки» занял хрупкий Михаил Кузмин, похожий на фавна, которого одели в модный костюм. Щёки его были неестественно нарумянены. Блестящие чёрные волосы будто покрыли толстым слоем лака и старательно зачесали с боков к вискам, вперёд, а узкую бородку — нарисовали тушью. Фавн взял пару аккордов и проникновенно запел на незатейливый мотив:

— Новое? — спросил Бурлюк. — Я не слышал.

— Новое, — подтвердил Борис, — скоро книжка выйдет.

— А с кем ты сейчас здоровался? — поинтересовался Маяковский, наблюдавший, как Пронин только что обнимался и балагурил с дородным, очень хорошо одетым вальяжным господином.

Борис осклабился.

— Чёрт его знает. Какой-то хам. Разве всех упомнишь… Боже, боже, вот она, моя Коломбина! Анечка, фантастическое существо!

Всплеснув руками, Пронин со всех ног поспешил к входной двери. В «Собаку» вплыла бледная брюнетка в чёрном шёлковом платье, украшенном большой овальной камеей у пояса. Женщину сопровождал узкоплечий шатен. Войдя, он первым делом поправил идеальную причёску и повёл по сторонам чуть косящими синими глазами, задерживая взгляд на каждой женщине. Мужчина держал спину по-военному прямо, хотя одет был в строгий длинный сюртук идеального покроя и стильные узкие брюки. Снежную белизну сорочки оттенял антрацитово-чёрный галстук-регат.

— Нынче нам определённо везёт, — сказал Бурлюк. — Видите, Владим Владимыч, можно хоть неделю кружить по Питеру — и не встретить ни одной знакомой души, а потом зайти вот так в «Собаку» — и повидать всех разом!

Возле камина, расписанного — под стать стенам — сплетением женщин, арапчат, цветов и птиц, брюнетке мгновенно нашлось место. Она закурила тонкую папироску и благосклонно подала руку для поцелуя собравшимся вокруг неё фармацевтам. Её спутник поприветствовал нескольких знакомых и подошёл к столу возле буфета.

— Привет идейному противнику! — сказал Бурлюк, обменявшись с ним рукопожатием. — Не удержался я, решил заглянуть на ваш огонёк.

— Коля сюда ходит немногим чаще тебя, — проворчал Мандельштам и тоже поздоровался с новым гостем. — Конечно, куда нам до него!

— Мы с Аней по Италии прокатились, а сейчас у родителей моих живём в Царском Селе, — сообщил синеглазый. — Всё-таки она в положении…

— Как неожидан блеск ручья у зеленеющих платанов! — восторженно пробасил Бурлюк. — И когда же?

— Бог даст, в конце сентября… Милостивые государи, может, нас кто-нибудь представит с этим молодым господином?

Маяковский отставил недопитую рюмку, поднялся в полный рост и молча протянул руку.

— Николай, — торжественно произнёс Мандельштам, — это Володя Маяковский из Москвы, поэт и приятель Бурлюка… Владимир! Это Коля Гумилёв, поэт и муж Ани Горенко… пардон, Ахматовой.

— Футурист? — подозрительно спросил Гумилёв у Мандельштама, глядя снизу вверх на продолжавшего молчать Маяковского.

— Футурист, — ответил Осип.

— На Пушкина хулу возводил?

— Нет. Может, уже присядешь? Сегодня Додичка угощает!

Гумилёв, наконец, пожал протянутую руку: его белые тонкие пальцы утонули в большом розовом кулаке Маяковского.

Когда у стола в «Бродячей собаке» появился Велимир Хлебников — субтильный, с наивно-виноватыми глазами — выпито было уже немало. Бурлюк представил ему Маяковского, усадил рядом с собой и щедро налил полную рюмку вина. Велимир пристроился на краю стула и положил на скатерть газету «Новое время».

— На чёрта ехать за тридевять земель? — гремел Маяковский; он снова спорил с Бурлюком. — Жизнь — она вот здесь, кругом! В нас, в них, в этих бутылках, в этой газете… — Он взглянул на Хлебникова. — Вам — зачем нужна газета?

— Там статья интересная, — тихо сказал тот. — Англичане собираются туннель под Ла-Маншем строить. И спорят, опасен он будет в случае войны или нет… Сведения кое-какие, мне для расчётов надо.

— Позволите? — спросил Маяковский.

Не дожидаясь разрешения, он взял со стола газету и раскрыл на странице объявлений о знакомствах. Пробежав глазами несколько строк, расхохотался.

— Послушайте! Ищу душу, хотя вряд ли удастся найти; желательно вступить в переписку с человеком чутким, умным, очень тонко развитым, способным глубоко чувствовать и понять тончайшие проявления душевных движений, уловить все изгибы мысли, заглянуть в самую глубь человеческой души; способным найти удовольствие в одном лишь духовном общении с особой другого пола. Искателей приключений прошу не откликаться. В течение месяца переписка, затем не исключается возможность и личного знакомства. О средствах и общественном положении своём умалчиваю, смело подписываюсь: вполне порядочная женщина. Адрес: Главн. почт. предъяв. квит. «Нов. Вр.» № 192027… Это же… стихи в прозе! А вот ещё: Маргарита ищет богатого Фауста немедленно для законного брака. 6-е почт отд., предъяв. квитанции «Нов. Вр.» № 192200. Весь Гёте в паре строчек! И проще некуда, любой поймёт!.. А вот, вот — вообще грандиозно! Новую жизнь можно бы б. начать с Нов. Года, если бы нашлась инт., ср. л., муз., симп. во вс. отн. ос., кот. к моим 100 р. прибавляла бы ежем. хотя бы 50 р. или же им. св. дело. З.П.О., кв. «Н.В.» № 192441… Вот это я и называю языком улицы!

— Скажите лучше, что это язык нового времени, — с насмешкой произнёс Бурлюк, намекая на название газеты.

Маяковский с досадой бросил «Новое время» обратно на стол перед Хлебниковым.

— Я, признаться, объявлений не читаю, — по-прежнему тихо сказал тот, складывая и пряча газету в карман. — Это не язык, так нельзя… Этому же место на гвоздике в сортире… или в топке…

Это с пафосом продекламировал Мандельштам.

— Знаете, я интересное освещение придумал, — продолжал Хлебников, взглядывая по очереди на сидящих за столом. — Берёшь, например, «Искушение святого Антония» Флобера. Читаешь первую страницу, отрываешь, поджигаешь, и в свете пламени читаешь следующую. Потом её тоже поджигаешь, читаешь следующую, и так до самого конца книги. Представляете? Все эти боги, имена и почитания горят, как сухой хворост, — и обращаются в чёрный шуршащий пепел…

— Я чую едкий дым вероучений! — затрепетал ноздрями Бурлюк.

— Жертвоприношение? Гибель книги в очистительном огне? — выгнув бровь дугой, спросил Гумилёв. — Уж больно жутко, хотя и красиво.