Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро

— «По вашему сценарию реформа не пойдёт. Отмена разрядов — ничем не оправданное расточительство. Предлагаю разделение не в семь, а в десять лет — одновременно с выбором имён».

— Ну и отлично! До десяти можно научить писать и заложить основы арифметики. Но в Отчёте указан другой возраст.

— Я потребовал разделения в четырнадцать, и мы сошлись на двенадцати.

— Торг удался, — ухмыльнулся Фестус. — Результат я одобряю, хотя от вас не ждал такой сговорчивости.

— Господин Мариус тоже не ждал и, вероятно, поэтому снизошёл до откровений: «Не беда, если количество второразрядников сократится процентов на десять. Графики рождаемости составляют с запасом, часть рабочих мест создаются искусственно. Но куда девать расплодившихся перворазрядников?». Я пошёл в наступление: сказал, что «бесполезные» занятия запрещены по инерции, спросил, не пора ли прекращать жить на военном положении. А он мне: «Будучи на военном положении, мы не запустили бы ваш архитектурный эксперимент, ведь здания старого образца при взрыве аккуратно сложатся, причинив минимальный ущерб окружающим строениям, а дом, спроектированный гражданином Паулюсом — нет».

— Я этого не знал, — нахмурился Фестус. — Предосторожность на случай войны?

— Глупость, учитывая, что на модернизацию вооружения сто лет как наплевали, — фыркнул Кампари, хотя тоже выглядел обеспокоенным. — В общем, я опять заговорил о том, что людям нужно нечто большее, чем еда и крыша над головой. Спросил, ради чего господин Мариус печётся о выживании популяции, когда мы превращаемся в муравейник.

— А он что? — тихо поинтересовался Фестус и взглянул на дверь, будто ожидал, что с минуты на минуту в кабинет ворвётся отряд контролёров.

— «Муравейник — жизнеспособная система, хотя крупный противник способен её уничтожить. Если придумаете, как нейтрализовать этот — единственный — недостаток, я с удовольствием к вам прислушаюсь». Я спросил, зачем человеку сознание, если муравьи — почти совершенная форма жизни. Он не растерялся: «Человек менее приспособлен к жизни, чем истреблённые животные. Интеллект дал ему шанс преодолеть слабость с помощью техники и медицины, а все ваши «плоды духа» — лишь побочный эффект. Повторю то, что говорил много раз: у нас нет преступности, нет насилия. Разве отсутствие страдания не аргумент в пользу муравейника?». Я развеял его иллюзии рассказами про нравы в интернатах, а закончил тем, что здесь счастливых людей можно по пальцам пересчитать, если таковые вообще найдутся.

Кампари провёл ладонью над левым глазом и усмехнулся:

— Знаешь, что он мне ответил?

— Надеюсь, ни одна моя догадка не верна.

— «Всё в порядке, все в норме, и не счастлив никто. Я устал надеяться, что вы снесёте фабрику». Я, конечно, изобразил непонимание, а господин Мариус предложил представить, что диалога о бесполезных занятиях не было.

Командор замолчал, вспоминая то, что озвучивать не хотел:

– Валентина перегнула палку, арестовав вас, — скрестил сухие пальцы глава Отдела. — Но, вынужден признать, без неё вы как с цепи сорвались.

— В июне истекает срок отстранения, — напомнил Кампари. — Готов поспорить, ждать её недолго.

Кампари довёл до нервного тика изрядное количество сотрудников Строительного отдела, подгоняя их угрозами и посулами, не предупреждая о своих визитах и стоя за спинами, пока чертежи Пау подвергались насмешкам и осуждению, а потом мягко интересуясь: «Как вас зовут? Спасибо, я запомню».

Строителей смущало всё: сама форма сооружения — мягко припухший косой цилиндр, округло обнимающий воздух внутри, бетонные плиты, имитирующие камень, стеклянный купол, высокие арки окон, опоясывающие дом не замкнутыми рядами, а непрерывной спиралью, пруд внутри «крепости», тонкая башня, связанная с главным зданием мостом, который напоминал командору кошку, выгнувшую спину.

— Господин Якобус, как же жаль, что вам не хватило опыта и прозорливости оценить талант вашего подопечного год назад, — широко улыбнулся Кампари, получив доклад об укладке временных рельсов. — Вы представить не можете длину продуктового списка, который вам бы полагался. А уж как возросли бы ваши надежды стать главой отдела… Ну, сделанного не воротишь. Искренне соболезную.

Командор был доволен: он-то боялся, что подготовительные работы растянутся на всё лето, а стройка разгорелась к середине мая.

Первые дни дались нелегко. Делегация из Строительного Отдела ела художника глазами, тот глядел вызывающе, но суфлировал, еле разжимая губы. Морщась от грохота, с рупором в руках, Кампари чувствовал себя идиотом.

Через неделю молодые люди освоились: привыкли вертеться флюгерами, отвечая на вопросы, мерить расстояния шагами, первыми лезть в подползающие вагоны с материалами. Потом обнаглели, научившись контролировать ситуацию, не спускаясь с башенки, наспех возведённой из тех же перекладин, что временные рельсы.

Там, на высоте десяти метров, разговоры чередовались долгими паузами: Пау не расставался с альбомом.

— Давно хотел спросить: откуда такая роскошь? — однажды спросил художник. — Жёсткая обложка, как у канцелярского планшета, отрывные листы. На заказ ведь делали.

— Обычно я давлю авторитетом, но с альбомом не сработало: изготовили за счёт моего лимита. Мне теперь до зимы не положено бумажных блоков, но вы думаете, я не найду кого ограбить в случае необходимости?

Картинка не вызывала подозрений: архитектор что-то чертил, командор делал заметки, однако, поднимаясь на смотровую башенку, все считали своим долгом заглянуть Пау через плечо — тогда Кампари захлопывал альбом, хотя знал, чем рискует: к незаконченному рисунку Пау мог не вернуться.

Пау-архитектор был удобней, безопасней. Пау-художник стал головной болью, ходячей проблемой, но даже под страхом смерти командор не пожелал бы возвращения к «не испытываю побуждения рисовать». Значит, это он, Кампари, должен был проявлять осторожность. Потеряй они оба связь с реальностью в неудачный момент — глупая вышла бы история. В общем, Дик не хватало.

На страницах альбома кружили вороны, из тумана штрихов проступали склепы в трещинах и плюще, чернильные ворота скрипели на ветру, между надгробиями скользили змеи, скелеты обменивались костями, тронутые разложением тела переплетались в объятиях, однако теперь с кончика карандаша не сочилось отвращение. Да и трупы были весьма узнаваемы.

— Полагаю, ваши первые рисунки было трудней переварить, — как-то заметил Кампари.

— Недооцениваете сограждан, — ухмыльнулся Пау. — Начнём с того, что таких пейзажей в Агломерации нет, а гробы не производят за ненадобностью — уже повод для беспокойства. Истреблённые животные тут как тут. Но вы правы — я шагнул назад, растерял цинизм. Раньше я видел искажённый, вывернутый наизнанку — или следует выразиться «освежёванный»? — мир. А теперь просто фантазирую.

— Интересные у вас фантазии, — протянул Кампари, рассматривая рисунок.