Ожог - Василий Аксенов

Мне стало весело. Вот видите, Петюша, вы не прав! Вы летели,как Геракл, в страну импотентов, а оказались в царстве шашлыков и чеснока, гдеу мужиков трещат брюки, а женщины устали от любви и где вы с вашими скромнымиданными годитесь только на растопку. Вот видите, Петюша, иной раз ипроколешься, сучий потрох, наследник великой эпохи, со своей преемственностьюпоколений, даже если у тебя и Главный Жрец на подхвате. Вот видите, Петюша,иной раз и комсомольцев-добровольцев, что штурмуют гордо новые рекорды, что солнцуи ветру навстречу, расправив красивые плечи, иной раз и вашу братию поджидаютнеожиданности. Провидение иной раз щелкает ногтем по бетонному лбу, и гулкийсмех долетает с небес, и веселятся народы!…

В самолете стоял страшный хай. Оказалось, что все пассажирыошиблись, кто летел в Челябу, кто в Усть-Илим, кто в Джезказган, но никто несобирался в Крым, никто, кроме трех алкашей, двух босых и одного обутого.

– Бессонница, Гомер, тугие паруса, я список кораблейпрочел до середины… Бессонница, Гомер, тугие паруса, я список кораблей прочелдо середины…

– Sleeplessness, Homer, tight sails… Дальше-токак? – спросил Патрик.

– Не могу припомнить.

– Рифма-то какая? Паруса – чудеса небось? – пришелна помощь Алик. – Середина – горловина?

– Нет-нет, ребята, не то. Я припомню потом, дайте срок,припомню все целиком и автора вспомню.

Ветреным свежим днем мы сидели на набережной Ялты, награнитных ступенях, о которые разбивались зеленые волны, похожие на крутобокихярых китов с пенными хребтами. Никаких парусов в море не было, они летели внебе. Рваные, клочьями они летели в Элладу и тут же бурно возвращались сюда кнам, описывали круг, бросая тени на бухту, на горы, на амфитеатр города, иснова неслись к своей древней родине, ибо они родились там.

та-та-та-та-та-там когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

Что Троя вам…

Елена – пена, а мужи – конечно, ужи. Пена шипела у самыхнаших ног, как сонмище белых ужей, закрученных в кольца. Алик Неяркий смотрелна горизонт, где болталась сбежавшая от шторма флотилия сейнеров.

– Вот дает, вот дает море свежести, –покровительственно приговаривал он.

Весь маленький Ялтинский порт был полон сейнеров. Онираскачивались у стенок, скрипели ржавым своим железом, а за ними поднималисьвеликаны-лайнеры «Иван Франко» и американский «Конститьюшн». Они тоже, дажеони, великаны, слегка покачивались, и неразборчивая музыка гремела на обоих,сливаясь с голосом ветра, с воплями чаек, с ударами волн, с гомоном толпы,густо плывущей по набережной, с музыкой из ресторанов, со скрипом, наконец,ржавого корабельного железа, и превращалась в отчетливую музыку ветреного дня вЯлте.

Но где, где же был проклятый осколок бутылки, призванныйзавершить пейзаж? Вот именно, за железным барьерчиком, в мелкой заводи наволноломе блестел осколок бутылки, а в нем – простите, классики! – плавалк тому же окурок сигареты. Вот так завершилась картина.

Теперь о запахах. Чем пахло? Чем пахло нам в пахло? Чтонюхало наше нюхало? Что за картина без запахов? Да ни один стоящий писатель незабудет о запахах, если он не зарос аденоидами по самые ноздри.

По словам Неяркого, пахло чебуреком в сливовом соусе, атакже узбекским шашлыком, а также чанахами, чувихами, поллитрами, чекушками исвежими галушками. В последнем не приходилось сомневаться, ибо на набережнойпроводилось мероприятие – «Фестиваль украинской галушки»!

По словам американца Пата, пахло потом. Потом женщин, потоммужчин, потом собак, потом кораблей, потом пальм и уж потом нашим собственнымпотом.

И наконец, по словам еще не упомянутого поэта, пахло Турциейи Крымской Татарией, Яйлой, Марселем, Сплитом, всем бассейном Мидеотерранео,пахло, ей-ей, колыбелью человечества.

На гранитных ступенях перед нами стояли три бутылкизнобящего восторга по имени «Шампанское» завода в Новом Свете и две бутылкиконьяка «Камю», по полсотни рублей за штуку.

Покупка благородных напитков уже произвела переполох вбуфете гостиницы «Ореанда». Буфетчица Шура знать не хотела никакого Камю, никоньяка, ни лауреата Нобелевской премии. Для нее существовал лишь буфетныйбожок «Камус», о покупке которого тремя хануриками она сочла своим долгомнемедленно сообщить «куда следует». Кто их знает, что за люди, может, приплылис той стороны, переоделись у резидента, у Гольдштейна какого-нибудь, наделиличину советского человека, а про ботинки-то забыли. Кроме того, деньги онидоставали из-за пазухи, что тоже не очень-то свойственно приличному советскомучеловеку.

Шура, этот жилистый мускулистый подонок женского рода, тутже, в присутствии покупателей, взялась за телефонную трубку.

– Сан-Ваныч, – сказала она «комуследует», –тут у меня трое молодых-интересных Камуса покупают, а…

Увы, договорить бдительной даме не удалось. Бомбардиржелезной рукой больно взял ее за левую грудь, усадил на стул – сиди, жабамонгольская, – и вырвал трубку.

– Саня! Это Алик Бутерброд тебя беспокоит. Привет изстолицы! Кого жаришь? На троих жарево найдется? О'кей! Встретимся!

Сообразив тогда, кто такие, и восхитившись такой чудеснойметаморфозой ее любимых органов, буфетчица понимающе прикрыла глаза – все, мол,ясно, товарищи, – и бесплатно навалила нам в целлофановый кулекаппетитного интуристовского закуса.

Сейчас кулек этот лежал перед нами, похожий на увесистуюмедузу, и мы, что называется, кейфовали, запуская в него руки. Жизнь сновапошла вполне сносная.

– Хорошо сидим, мужики! – загоготал Алик изаклокотал, забурлил, засунув в горло сразу два горлышка – коньячное ишампанское.

– Вот только подавить бы угрызения совести, – вздохнулПатрик.

– Ну и дави их! Дави, как вшей! – Бомбардир сосчастливой улыбкой выныривал из алкогольного погружения.

– Если бы только не горело все внутри, – сновавздохнул Пат. – Иногда хочется войти в пустой костел и лечь голым телом накамни…

– А меня зовут мои труды, друзья, – с раскаяниемсказал я. – Трактат о поваренной соли. Лазеры. Птица-феникс. Лимфа –струящаяся душа человечества. Подлая доисторическая свинья «Смирение». Мой саксопять закис в кладовке, и кошка на него ссыт… Мне стыдно, ребята…