Замок Орла - Ксавье Монтепен

Жилище Железной Ноги представляло собой убогую одноэтажную хибару в две комнаты, сложенную наполовину из едва обтесанного камня, наполовину из дерева. Напротив двери располагался источник с холодной, прозрачной водой, бивший с тихим журчанием из скалы меж трех громадных орехов и ручьем вливавшийся дальше в Бьен.

– Вот и наше пристанище, – сказал Гарба, – хоть и неказистое и убогое, зато безопасное.

Он отворил дверь, закрытую только на щеколду, и прибавил:

– Входите. Вот здесь, изнутри, есть задвижка, так что можете запереться. Сидите тихо и не высовывайтесь, потому как скоро на площади Людовика XI будет жарковато.

С этими словами Гарба, с чисто горской учтивостью, поднес руку к своей меховой шапке, развернулся и, не теряя времени понапрасну, отправился прочь по крутой тропинке спуска Пуайа.

Как только Рауль с Эглантиной прошли в дом, молодой человек запер дверь на внутренний засов, как посоветовал Гарба.

Нашим читателям может показаться странным, что двери в здешних домах запираются изнутри, а не снаружи. Однако дело это в здешних краях самое что ни на есть привычное: все объясняется убогостью самого жилища.

Если хозяин оставался дома, он запирался на засов, чтобы никто не мешал ему работать или спать. Когда же он, напротив, выходил из дому, принимать меры предосторожности было вовсе не обязательно: он отлично знал, что, покидая дом, он не оставлял там ничего, что можно было бы украсть.

Железную Ногу, прежде чем он стал командиром одного из партизанских отрядов Лакюзона и получил свою кличку, под которой его знала вся округа, звали Антуаном Гате. Он был корзинщиком – и немудрено, что обе комнатенки в его хижине были завалены вязанками ивовых прутьев, неочищенных и уже обструганных, корзинами, плетенками и разными заготовками.

Рауль не без труда отыскал среди всего этого хлама место, где могла бы присесть Эглантина. Сам же он примостился напротив нее на углу трухлявого стола.

Возможно, будь мы записными романистами с богатым воображением и будь мы вправе по своему желанию погружаться в бездны своей фантазии, мы могли бы изобразить здесь трогательную сцену между нашими молодыми героями: полюбившие друг друга и надолго разлученные судьбой, они встретились вновь при странных, неожиданных обстоятельствах…

Но мы, в первую голову, историки и как служители истины должны признать, что в бедной хижине, давшей приют Эглантине и Раулю, царила глубокая тишина. Разумеется, их сердца внимали друг другу, хотя уста безмолвствовали. Но разве могло быть иначе?

Эглантина, бледная и печальная, сидела, опустив глаза, и тихо проливала слезы. Она думала о том, что вот-вот завяжется решающая схватка, когда самые дорогие ее друзья будут рисковать жизнью ради нее и Пьера Проста, и предугадать, чем все закончится, было невозможно. Лакюзон, Варроз и Маркиз могли погибнуть, так и не успев спасти врача обездоленных.

Мысли Рауля были такими же мрачными, как и у его суженой. Молодой человек с глубокой горечью думал, что схватка будет проходить без него и что, пока он прячется с девушкой в запертой хижине, три человека, которых он почитал больше всех героев на свете, не исключено, прольют свою кровь за славное дело…

Он утешал себя, повторяя, что благородный мужчина всегда на своем месте, когда печется и безопасности женщины. Он повторял слова Лакюзона: «Отвага порой заключается в том, чтобы удержать шпагу в ножнах». Он убеждал себя в том, что оберегать Эглантину от смертельной опасности все равно что защищать свое собственное счастье… Но тщетно. Рауль не мог найти достаточно веских причин, чтобы убедить себя во всем этом и утешиться, и оттого острота его сожалений вынуждала юношу забыть о любви.

И тут случилось то, что отвлекло его от горестных раздумий.

Рядом с домом вдруг послышались шаги и голоса… Крики, проклятия и стенания прерывались взрывами хохота, надолго заглушавшими отчаянную мольбу.

Рауль вскочил из-за стола и подошел к окну, выходившему на дорогу. Квадратные оконные стекляшки покрывал толстый слой пыли, и рассмотреть сквозь них что-нибудь было невозможно. Молодой человек протер носовым платком кусочек оконного стекла размером с монету, приложился к нему глазом. И увидел по ту сторону улицы, или дороги, как угодно, – возле фонтанчика под вековыми орехами группу из четырех человек.

Это были трое мужчин и одна женщина. Трое мужчин, с физиономиями висельников, были облачены в серую униформу головорезов Лепинассу. А женщина, лет пятидесяти пяти – шестидесяти, высокая и сухопарая, была в рубище, какое увидишь разве что на самых обездоленных франш-контийских крестьянах. Седые волосы, выбившиеся из под драного платка, спутанными прядями падали ей на плечи; ее лицо, когда-то даже привлекательное, исказилось в ужасе и отчаянии.

Женщина, упав перед солдафонами на колени, заламывала руки и сквозь рыдания что-то прерывисто бормотала. А серые отвечали на ее причитания и всхлипы лишь злобными усмешками и раскатистым хохотом. Время от времени несчастная с мольбами пыталась схватить одного из солдат за колени, надеясь смягчить его, разжалобить, но головорез только грубо и брезгливо пинал ее, словно боялся испачкаться.

Один из серых отошел от товарищей, размотал веревку, раз пять или шесть обмотанную вокруг пояса, вскинул голову и со знанием дела стал осматривать низкие ветви ореха, до которых легко можно было дотянуться. Скоро он высмотрел подходящую. Тут же ловко взобрался на дерево и привязал веревку одним концом к ветке, а с другого конца связал удавку.

Покончив с этим делом, он спустился и, как расслышал Рауль, сказал своим спутникам:

– У Лепинассу с товарищами будет костер. А у нас виселица, да еще какая! Вот будет потеха! Сейчас поглядим, какую рожу скорчит эта ведьма, когда отправится на тот свет к мессиру Сатане, своему хозяину и повелителю.

При этих словах двое серых захлопали в ладоши и стали тыкать шпагами несчастную старуху, которая, все так же стоя на коленях, продолжала молить их о пощаде, несмотря на то что ее мольбы, очевидно, ничуть не трогали их черствые души.

Наконец она, похоже, поняла, что у нее не осталось никакой надежды, и перестала стенать и плакать. Ее лицо застыло, словно мраморная маска; обеими руками он убрала с глаз космы, поднялась с колен и, выпрямившись, стала перед палачами как вкопанная.

– Ну же, старая, – обратился к ней один из них. – Давай ступай к виселице! Ну же, пошевеливайся!..

Несчастная твердым шагом подошла к болтавшейся веревке. Один из серых, тот, что с особым рвением подходил к своему делу, подкатил поближе здоровенный булыжник, высотой в фут, и установил его точно под удавкой.

– Вот тебе приступок, на нем ты будешь ближе к небу, ведьма! – бросил он. – Давай взбирайся!

Старуха повиновалась.

Серый приподнялся на цыпочки и нацепил удавку на шею несчастной.

Чтобы отправить ее в вечность, оставалось лишь выбить камень у нее из-под ног.