Есенин - Виталий Безруков

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Когда он закончил стихотворение, из зала уже не просили, а умоляли и требовали:

— «Хулигана»! «Хулигана»! Есенин! «Ху-ли-ган»! «Ху-ли-ган»!

Есенин поднял обе руки — мол, сдаюсь, победили, — сунул пальцы в рот, свистнул по-разбойничьи и объявил: «Хулиган!».

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган.

Не успели утихнуть аплодисменты и крики восторженного зала, как Есенин обрушил на них неистовый монолог Хлопуши:

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Последние строчки он прочел, упав перед залом на колени и протянув в мольбе руки людям, сидящим в зале. Это было столь неожиданно и произвело на всех такое впечатление, что в первое мгновение публика не знала, как реагировать. А Есенин поклонился «земно» светлой своей головой, медленно встал и, пошатываясь, пошел за кулисы. Не успел он скрыться, как вслед ему понеслись не крики восторга и умиления, а сплошной стон и вой.

— Е-се-нин! А-а-а-а! О-о-о-о! У-у-у-у!

— Все, не могу больше! Давай ты, Толя! — тяжело дыша, проговорил Есенин, подойдя к стоящим за кулисами приятелям. — Теперь пойдет, я их видишь как разогрел! Давай иди, — подталкивал он на сцену Мариенгофа. — Иди! А то сюда полезут!

— Попробую! — пожал плечами Мариенгоф и вышел на сцену. Он начал читать, подражая Есенину, но уже на середине стихотворения в зале начался ропот. Потом кто-то крикнул:

— Ерунда какая-то!

Зрители засмеялись:

— Ну его! Долой!

Кто-то свистнул, и все дружно захлопали, не давая ему читать дальше. Мариенгофу ничего не оставалось, как с позором удалиться.

Спустя много десятилетий полковник Хлысталов, ведя свое следствие по факту убийства Сергея Есенина, дотошно роясь в газетных подшивках и журналах тех лет и разыскивая материалы, хоть как-то касающиеся жизни Есенина, обнаружил в местной газете разгромную статью на выступления Есенина и Мариенгофа в Ростове и Таганроге. В статье коротко говорилось об истории имажинизма и публиковались биографии поэтов. Было ехидно поведано и о таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают молодые люди, и о боевом администраторе, торгующем из-под полы сахаром по немыслимым ценам, пользуясь тем, что кругом голод.

Эту статью на другой день, по приезде в Новочеркасск, прочли все участники поездки. Колобову стало плохо, и он, переодевшись в чистые исподники и рубаху, лег в своем купе «умирать».

А Есенин, узнав о спекуляциях сахаром, набил морду администратору, не поглядев на его «командирский» вид. Вдрызг разругался с Мариенгофом, напоследок выбил им стекла в салон-вагоне и уехал в Москву один с красноармейским эшелоном.

По широкой парадной лестнице особняка на Пречистенке торопливо поднимаются Ирма, приемная дочь Дункан, и переводчик и импресарио балерины Шнейдер.

— Я вынуждена была вызвать вас, Илья Ильич! Айседора, как только пропал Есенин, слегла.

— Как слегла? — засмеялся Шнейдер, фривольно обняв Ирму ниже талии.

— Оставьте, Илья Ильич! — она откинула его руку. — Мне не до шуток. Айседора уж несколько дней не поднимается с постели, а два последних дня не хочет ни есть, ни пить. Она бредит Есениным. Боюсь, не приключилась бы белая горячка…

Осторожно приоткрыв дверь, она заглянула в спальню, а потом поманила Шнейдера. Окна в спальне были зашторены, на столике у кровати горела ночная лампа под зеленым абажуром. Неподвижно лежащая с закрытыми глазами Дункан, казалось, спала. Но вдруг, словно почувствовав их присутствие, она резко села в постели.

Увидев Шнейдера, она протянула к нему руки: «Езенин! Браво! Езенин пришел к своей Изадоре! Луб-лу Езенин! Карашо! Иди ко мне!» — манила она, глядя на импресарио безумными невидящими глазами.

Шнейдеру стало жутко.

— Это я, Айседора! Я, Илья Шнейдер! Есенина здесь нет!

— Неправда! — крикнула Дункан. — Здесь чичаз был Езенин! Тш-ш-ш-ш, — приложила она палец к губам. — Он чичаз там, — указала она на соседнюю комнату. — Слюшай мьюзик? Гармошка! Он играет! Он гений.

Шнейдер, переглянувшись с Ирмой, решительно вошел в смежную комнату и вынес оттуда есенинскую гармошку.

— Успокойтесь, Айседора! Я проверил, там никого нет. Вот только это.

Дункан протянула руки и порывисто схватила гармонь. Та жалобно взвизгнула, но Айседора нежно обняла ее и, ласково касаясь пальцами кнопочек, стала извлекать из гармони разрозненные звуки:

— А-а-а! М-м-м! А-а-а! М-м-м! Это Серьежьенька! Его душа плачет, ему больно, я знаю! Я чувствую!

Царивший в комнате полумрак, безумный бред Айседоры, звуки гармошки, действительно напоминающие всхлипы ребенка, действовали угнетающе.

— Вы давали ей успокоительные лекарства? — прошептал на ухо Ирме Шнейдер.

— И слышать не хочет, — помотала она головой.

— Налейте из графина воды в бокал и накапайте туда капли. А я отвлеку. Айседора! — бодро сказал он. — Что-то мы давно не пили шампанского. Я предлагаю выпить за скорое возвращение Есенина… Ирма, принесите, пожалуйста! — Пока Ирма ходила за шампанским, Шнейдер подсел к Айседоре на кровать, потрогал ей лоб. — У вас небольшой жар, Айседора! Сейчас выпьете шампанского и поспите!

Ирма внесла бокалы на подносе и протянула, сначала Шнейдеру, указав взглядом на его бокал, а потом Дункан. Они чокнулись.

— Ну, за скорое возвращение нашего дорогого Сергея Александровича! До дна! До дна, Айседора.

Айседора залпом осушила свой бокал.

— Как вкусно! Только немного горчит. — Взгляд ее стал осмысленным. Она отдала бокал и откинулась на подушку.

— А теперь вам надо поспать, — ласково сказал Шнейдер и хотел взять гармошку с кровати, но Дункан вцепилась в нее:

— Не сметь! Это Езенин! Май дарлинг! Май лав! Я лублу Езенин! Лублу! — резко раздвигала она меха, пытаясь играть на ней, как Есенин, но русская гармошка не желала слушаться иностранки. Она не пела, как в руках у ее любимого Серьеженьки, а лишь визжала и стонала басами.

— Серьеженька! Серьеженька, — все более раздражаясь непослушанием этого непонятного для нее инструмента, молила Дункан. Наконец, сдвинув меха гармони, она истошно закричала: «Езенин! Е-зе-нин!»

Но ей ответило только эхо пустого дома. Айседора положила голову на гармонь, и плечи ее затряслись от рыданий.