Оп Олооп - Хуан Филлой

сообщили мне, что вчера к нам поступили: три сан-паулки через Сальту, четыре уругвайки через Пайсанду, две француженки через Колонию и Тигре и одна шведка напрямую из Саутгемптона.

— Шведка! Шведка? Где она, Гастон, где?

— На улице Санта-Фе, в полутора кварталах от Кальяо. Вы знаете это место.

Оп Олооп подорвался бездумно, словно подросток. Цепи духа и замки воли рухнули к его ногам. Он подбежал к студенту. Прежде чем обнять его, похлопал его по спине, достойной портового грузчика, и смуглым щекам. Затем немного заторможенно распрощался с сутенером. Прощание вышло сумбурным, с обрывками слов и резкими жестами, как с человеком, опаздывающим на корабль. Затем Оп Олооп бросился бежать. Земля под ногами была ровной, но тревоги и томление делали ее ухабистой. Подъехало такси. Тяжело дыша, Оп Олооп забрался в машину и позволил ей увезти себя. Из окна, как из иллюминатора каюты, друзьям несколько раз махнула рука. Автомобиль проскочил по краю Пласа-Сан-Мартин. Когда он исчез из виду, у студента и сутенера возникло ощущение корабля, несущегося без руля и без ветрил в открытое море любви.

Но связь между ними и Опом Олоопом еще не оборвалась.

На сетчатке Опа Олоопа барельефом, подобно двум камеям, отпечатались образы Гастона и Робина. А они застыли, удерживая образ его лица, отпечатавшийся у них на сердце.

И разговор между ними продолжался, но уже телепатически.

Мировоззрения бесстыжего пакостника студента и невозмутимого циника сутенера располагались на противоположных концах по отношению к мировоззрению Олоопа, которое он, как меланхоличный циклоп, постоянно расширял через призму и при помощи алхимии своей удивительной культуры. Для них статистик был абсолютом аналитических способностей, чудотворцем, примирявшим противоречия, божеством, способным явить воду в пустыне.

И разговор продолжался.

Когда автомобиль, скрипнув тормозами, остановился напротив нужного дома, оставшиеся в парке вздохнули, прежде чем расстаться. И разговор прервался. В тот самый момент, когда Оп Олооп, уже в одиночестве, поднимался в бордель, Суреда и Мариетти, также освободившиеся от его присутствия, спускались по залитым лунным светом горкам.

3.30

Было три часа тридцать минут.

Нетерпеливо, но с достоинством Оп Олооп постучал в дверь костяшками пальцев. Дверь не открывали, и он настойчиво постучал еще раз. В этом было что-то запретное, что-то заговорщическое, что заставляло его задерживать дыхание и вместе с тем толкало на новые приключения. Стоя в полумраке, он сначала почувствовал чужие шаги, а затем увидел, как открывается дверь и сквозь отворившуюся щель пробивается луч света, и его буквально захлестнуло удовлетворение от исполнения желания. Он выпалил в щель свое имя. Подбоченился в ожидании. Дверь распахнулась, и коридор заполнился его телом и приветливой улыбкой хозяйки.

— Вы! И в такое время!

— Да! Что здесь особенного?

Она не ответила. Лишь состроила неопределенную гримасу и, медово улыбаясь, пригласила его пройти.

Мадам Блондель давно ограничивалась только этим: улыбнуться вновь пришедшему и указать направление в главный холл. Ну и конечно, напомнить на выходе про чаевые для бандерши!.. Этот бордель стал последним этапом ее карьеры, и она уже мечтала о пенсии на побережье милой ей с детства Бретани. Пока же все ее воспоминания о прошлой жизни ютились в усеянном аневризмами сердце, все ее слезы прятались под безрадостным макияжем, все драгоценности, подаренные ее «милыми», украшали закрытое до самого горла платье из черной тафты. Дряблый второй подбородок и обвисшая грудь. Плоть не лжет… Она оставалась внимательной и тактичной, но с ноткой материнской горечи, хотя матерью никогда не была. Возможно, причиной такого поведения была неизбывная жажда материнства.

Один из ее клиентов еще не вернулся от девушки.

Оп Олооп хорошо знал ее манеру ведения дел и успел остановить женщину, прежде чем та удалилась. И, перейдя на французский, властным тоном поинтересовался:

— Madame Blondel, оu est la suédoise?

— Maintenant elle est occupée[78]

Гримаса глубокого неудовольствия отпечаталась на его лице. С момента, когда сутенер рассказал ему о новом пополнении, образ шведки обрел в его голове живую плоть и неотрывно манил к себе. Он тешил себя, представляя ее в любимых позах, наделяя ее привычными голосом, лицом и манерами, как часто делают обожатели с объектом настоящей или выдуманной любви. Вмешательство реальности вывело его из себя. Он заскрипел зубами. Зашипел, выпуская пар. Он еще не видел девушку и не говорил с ней, но разрушенной иллюзии было достаточно, чтобы считать ее изменницей. Он не мог поверить, что она, такая живая в его воображении, подвела его именно тогда, когда чувства уже приготовились подтвердить ее реальность.

Хозяйка, вернувшись к привычной программе, села рядом с ним.

— Не желаете ли, Оп Олооп, выпить со мной виски?

— Вы делайте как знаете. А я выпью.

Жажда наживы в ней перекрывала все остальные чувства. Поэтому она не обратила внимания на горечь ответа. И, выбрав самый дорогой вариант, велела помощнице:

— Рамона, два «Canadian Club» и тоник.

Повернула голову, чтобы продолжить разговор, и не смогла. Поведение статистика немного напугало ее. Он вновь принял классическую позу своих предков перед лицом сложных ситуаций. Позу, в которой Сорен Олооп, знаменитый предок Олоопов, запечатлен на картине Остаде. Позу, которая укрепляет и защищает, закрывает все входы для незваных гостей и утверждает превосходство тишины. Он напряженно застыл на софе. Вонзил свой локоть в подлокотник. Обхватил ладонью выступ подбородка. Вытянул указательный палец вдоль носа до грозных глаз. Закрыл замком из трех пальцев бойницу рта. И придавил большим пальцем, как домкратом, челюсть, словно подчеркивая свою решимость.

Он настолько замкнулся в своем молчании, что благоразумие бандерши подсказало ей наилучший выход: не обращать внимания. За свою долгую одиссею сводницы и проститутки она видела самых разных людей: равнодушных и пылких, непроницаемых и общительных. И не собиралась забивать себе голову непонятным поведением одного из них. Она взяла стаканы. Протянула ему один и сказала:

— Пейте. Шведка сейчас подойдет.

— Ш-ш-ш-шведк-к-ка!..

Оп Олооп не говорил. Он с отвращением цедил буквы сквозь пальцы, закрывавшие рот. Его презрение было ледяным. Он не взял стакана. Не пошевелился.

Это отношение уязвило мадам Блондель. И она неохотно повторила:

— Пейте же. Забудьте про свои печали. Шведка сейчас подойдет…

За этим последовал пароксизмальный экспромт. Подобно статуе, внезапно начавшей совершать дерганые движения, статистик сломал классическую позу своих предков. Он и сам не понимал, что за ураган страстей разрывает его изнутри. Он