Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

Оглядываю покос – и мне любо.

– И комаров, – говорю, – почти нет.

– И комаров, – говорит, – почти нет.

– Мама, – говорю.

– Ну? – отзывается.

– А душа у человека есть?

– А как же нет-то?

– Ну, я не знаю… я не верю.

– Поверишь, – говорит мама. – Если к себе прислушиваться станешь. К себе, и к Богу – Тот подскажет.

– Да я прислушиваюсь вроде, и не слышу. Ум есть – им думаю, сердце есть – его чувствую, а вот душа…

Муравьи налезли мне под рукав куртки – вытряхиваю.

– Не время, значит, – мама говорит. – Когда услышишь, спрашивать не станешь.

Едут по дороге мимо нас Бажовых. Домой, с покоса. Кобыла гнедая, мухорчатая. Крупская. Не по жене Владимира Ильича Ленина, Надежде Константиновне, так названа, а из-за крупа – шибко широкий у нее тот. Я и на ней возил когда-то копны. Послушная. Но с хитрецой. Копнушка маленькая, а везет ее будто едва – не тратит силы. И за узду ее водил, верхом не ездил. В телеге Галя и ее родители – Наталья Николаевна и дядя Ваня. Тетка Наталья и Галя к нам лицом. Нам головами покивали – поздоровались. Мы им ответили кивками. Галя улыбается. В кедах, в светлых вельветовых штанах. В белой рубахе и белом платке. Одни глаза. Красивая, конечно.

Проехали. За поворотом скрылись, за черемухой.

– Хорошая девушка, – говорит мама.

– Ну, не плохая, – говорю.

– Семья достойная… И мать… и отец. Слова грубого не скажут. Худа какого никому не сделают. И рассудительные, не пустые. Там уж от роду… Мама наша умирала, – говорит мама. – Попросилась с нар на пол. Пол-то – землянка – земляной. Положили ее, родную. Лежит, на нас смотрит – в глазах слезы стоят. Тятеньки дома не было – котлован под школу рыли. В мерзлоте-то. И говорит мне: Еленушка-матушка, умру вот, не будет меня, не обижай младшеньких. И умерла. Остались мы – шестеро. Я, Ваня, Нюра, Поля, Таня и Петро, и двух лет ему тогда еще не исполнилось. Я из них старшая. Матрена, Наталья замужем уже. Яков, Василий и Сергей – те уже давно отдельно жили. Кого из них сослали, кого нет – обошло. На войне потом погибли. Как же обижать? Сидим вечерами, без мамы-то уже, и все разговоры у нас о ней только. Мал-мала меньше. Есть нечего. А у нас с Нюрой одна на двоих юбка была. Как счас помню – зеленая. Суконная. Мама из чего-то перешила. Я в ней ее, Нюру, и замуж после выдавала. Зима. У нас тут не дай Бог, а там, на севере, и вовсе. Сходи, говорю Нюре, к дяде Якову, тятиному брату родному, попроси у него хоть чё-нибудь, чтоб нам совсем не помереть голодной смертью – так нас подвело. Петенька ноет: Была бы мамочка, чем-нибудь бы накормила, мол, а вы такие, дескать, нехорошие, – терзает сердце. А где нам взять? Откуда чё у нас возьмется?.. Сходи, говорю Нюре, к дяде. Может, куском каким поделится. И у того у самого-то детей, правда, – полон короб. Одели, как могли, и в юбку эту нарядили, подалась наша Нюра. Ждем. Душа у меня не на месте, казню себя: отправила – в мороз-то да в метель. Уложила Полину, Ваню, Таню и Петю спать, сама сижу на лавке, спиной к стене прислонилась. И как уснула, не заметила – сморило. Снится мне, будто заходит Нюра – и не в землянку, а в дом-то наш родной, из которого нас выгнали, на родине, – без шабура, без шали, в одном голубеньком платьице, какого у нее никогда и не было, тянет меня за руку к выходу, и ничего не говорит, словно немая. Я поднимаюсь будто, иду за ней, куда ведет. В ложке́, возле кустов, лежит, вижу, в сугробе Нюра – изнемогла, пока туда да обратно ходила. И не могу ее поднять – руки бессильны, как скрозь воздух, через Нюру-то проходят, как через воду ли. С ума схожу, не знаю, чё и делать – переживаю. А тут, и как она упала, кто ее спихнул, свалилась с полочки чашка люминевая и загремела по доске, я и очнулась. Над лавкой-то меня будто подбросил кто. Слетела. Из землянки кинулась, побежала, вижу, лежит Нюра наша. Запорошенная. По юбке-то и разглядела – там идь зимой-то все потемки. Чудом не замерзла. Оттерли. В ладони, ту едва разжали, – хлебу краюшка. И чё же это, еслив не душа? Милый, подумай.

Лежу на траве, гляжу в небо. Думаю: «Случайность. Совпадение. И интуиция».

А небо сплошь заволокло – все уже серое. Закрапал мелкий, ситный, дождик. Ну, хоть не холодно, и ладно.

– Теперь он пусть льет. Пока бы тока небольшенький, – говорит мама. – И день-то мог бы потерпеть… Зарод немного бы хоть приосел – тогда уж. Да вот от нашего хочу мало, конечно, чё зависит.

Закончил папка городьбу. Изрядно помучившись и что-то – издали не разобрать – побормотав, всунул в прогал, обнаруженный им в изгороди и показавшийся ему, наверное, непозволительно широким, последнюю жердь. Изо всех сил новенькое остожье, проверяя на прочность, все его четыре стены, по очереди пораскачивал – то не упало. Вокруг еще один обход, контрольный, сделал.

Пришел к табору. Сердитый – с виду. Штаны и рубаха на нем мокрые и грязные – когда колья вбивал, воды в лунки подливал, чтобы лучше в землю колья лезли, – с ног до головы всего его забрызгало. Отдыхает. Пар от него едва ли не исходит – так, работяга, накалился. Кочка земляная, травой, увядшей уже, покрытая, – его любимая, на ней сидит всегда; из нас никто ее не занимает. Пальцы – затекли, наверное, – он их то мнет, то растирает. На меня вприщур уставился и, усмехаясь, говорит:

– Ну?

Я лишь плечами пожимаю.

– Коровы не сломают? – спрашивает.

– Какие-то коровы, – отвечает ему мама. – Ее на тракторе-то не свернешь – такую изгородь… Как крепость.

Притих папка. Довольный. На зарод, свеже сметанный и окруженный высоким и плотным остожьем, глядел долго, о нем ли думая, о чем-то ли ином, теперь вдаль, к замороченным изморосью Хребтам, взглядом отправился – умолк, как будто замечтался.

Ну, думаю.

У мамы – нет еще… пока, а вот у папки – и виски уже седые; плешь появилась на макушке. Переживаю. Как мне уютно с ними на покосе – радуюсь. А сенокос закончился, последний день его, так уж и вовсе. Будто и жалко уж, что вместе здесь уже не соберемся нынче, – огорчает.

Человек – так думаю – животное странное и противоречивое. Этим открытием с Коляном надо будет поделиться.

И тот пришел, малину ел в осиннике. Не только рот, но и нос ягодой испачкал – как ребенок. В горсти принес еще – и доедает.

– Колян, – говорю.

– Чего тебе? – спрашивает.

– С курицами клевался?

– Тебе чё, завидно?

– Еще бы.

– Нос-то и правда вон, – обернувшись на Коляна и улыбаясь, говорит мама, – как у дедушки-мороза.

– Так красивее, – говорит Колян. Порылся в рюкзаке, нашел огурец – стоит, заглатывает его с хрустом.

– В самый раз, – говорит мама.

– Чё?

– Чё… Соленое со сладким.

– А-а. То, что надо, – говорит Колян. – Весьма приятно сочетается.