Длинные руки нейтралитета - Михаил Иванов

Никто на редуте, включая Максимушкина, не видел, как накапливаются турецкие пехотинцы в ходах сообщения. Правда, их строй можно было разглядеть в отдалении (версты полторы), но оценить количество не представлялось возможным. И всё же комендор предполагал атаку возможной. То же самое было в мыслях всех остальных защитников редута. Прибежал бледный гонец от соседей-пушкарей:

– Братцы, со зарядами у нас скверно! Не подведите!

– Что, порох кончился?

– Пороху хватит, ядра почти все ушли.

– Картечь-то хоть осталась?

– Её-то и не тратили. Считай, вся целёхонька.

– Ничё, подкинем жару-пару!

Бомбардировка Селенгинского редута длилась до вечера. Уже потом Мариэла вслух удивилась, что контуженных в её распоряжение поступило в тот день чуть ли не больше, чем раненых.

А почти на закате начался штурм.

Солнце чуть проглядывало сквозь тучи, но даже при неярком освещении отчётливо сверкали штыки и ятаганы. В атаку шли самые упорные, самые стойкие, самые отборные части.

На редуте защитники перекрикивали грохот взрывов (пушечный обстрел хоть и ослаб, но не прекратился):

– Картечью заряжай!

– Данило, крой, как готов будешь!

– Подавай! Подавай!! Руками работай!!!

Турки бежали вроде и неторопливо. За ними уже показались англичане в красных мундирах. Они приближались чуть побыстрее. Максимушкин сообразил отдать команду:

– Смирнов, огрей аглицкую пехоту десятком-другим! Они ж турок подпирают, не дают отступать. Данилка, да что ж ты, раздери тебя на части!..

Данила явно не слушал. Он водил стволом картечницы по приближающейся рваной шеренге. Один за другим отлетали пустые магазины. Заряжающие ловко подхватывали и без всякой команды торопливо набивали пулями. Они наверняка бы отстали по темпу, но были факторы, замедлявшие стрельбу. Замена всех трёх магазинов шла не так быстро, как хотелось.

Скорострелка вдруг замолчала. Максимушкин скосил глаза, уже готовясь изругать раззяву казака, но увидел, что тот спешно выбивает шомполом застрявшую пулю. Надо отдать справедливость: проделал он это довольно ловко. И снова зачастила картечница, изрыгая пули.

Турецкие аскеры при всей их несомненной храбрости чуть заколебались, но сзади их начали подбодрять англичане добрым словом в соединении со штыком, что, как всем известно, получается убедительнее, чем просто добрым словом.

Гранатомёт дёргал стволом. Перед красными мундирами встала цепь разрывов; в этой мясорубке пропали их первые ряды.

– Остановились красные! Давай им, Смирнов, давай, дорогой, хлещи! Чтоб не подпирали!

Максимушкин не видел и не слышал, как замолчала картечница. Он заметил только, что стрелок несколько раз яростно передёрнул затвор, но это явно не помогло. Потом Данила частично разобрал оружие, глянул в ствол, что-то произнёс (в грохоте боя разобрать сказанное никто не мог бы), снова собрал картечницу, отсоединил магазин, протянул его, не глядя, заряжающему, повернул голову, что-то сказал и сдвинул очередной магазин к затвору.

Турки явно приободрились и рванули к редуту. Навстречу им убийственным залпом картечи ахнули русские пушки. Может, именно он сломал боевой дух янычар. Или это сделала мелкопульная метла. Как бы то ни было, турки начали отступать. Англичане сделали это ещё раньше.

Почему-то гром разрывов сразу смолк. Обе стороны прекратили пушечный огонь. И немедленно стало слышно запаленное дыхание подносчиков гранат.

– Водицы бы испить…

– Сходи к соседям, Чёрный, авось у них найдётся…

– Я мокрый, как в одеже за борт сиганул…

– У меня пальцы уж не двигаются набивать магазины…

– Вот же растреклятая пружина…

На эти слова Максимушкин обратил внимание:

– Данило, ты о какой пружине?

– Да в магазине которая; вот в этом. Лопнула она, растудыть её… Во, глянь. Видишь?

Командир проявил рассудительность:

– Ты его мне отдай, я передам Зубастому, а тот поставщикам даст знать.

– Небось перекалили пружину, она и хряпнулась, – авторитетно произнёс Смирнов, почитавшийся среди товарищей знатоком металловедения и термообработки: его двоюродный дядя занимался кузнечным делом.

Матрос Лебедев, он же Чёрный (прозвище было им заработано за цвет волос) вернулся ещё более бледным, чем ушёл.

– Беда, братцы: контр-адмирал…

– Да что с ним? Ранен?

– Убит ядром в голову.

– Так он же сверху стоял!

– И там достали.

– Ахти! Ведь он дык первый день как с госпиталю…

– Сначала Корнилов, потом Истомин. Пал Степанычу поберечься бы.

– И-эх! Забудь о том! Я слыхал, Нахимова удержать в укрытии на якорной цепи не можно.

– Да неуж ничего не поделать?!

– Не знаю, брат. Не знаю…

История вновь оскалила клыки.

Малах был дотошным офицером. По этой причине он тщательно расспросил участников боя. Мало того, по своей инициативе Малах изъял магазин со сломанной пружиной, намереваясь переслать его маэрским оружейникам, а также озаботился получением на каждую скорострелку новых стволов, причём схему с тремя винтовочными магазинами забраковал собственным волевым решением по причине пониженной эффективной скорострельности.

Старый ствол от этой картечницы также предполагался к отправке на Маэру: командор подумал, что его, возможно, стоит переделать под более совершенные магазины. В результате на Камчатском люнете предполагалось наличие скорострелки с четырьмя запасными блинами и одним запасным стволом, а на редутах к каждой картечнице планировался комплект из шести коробчатых магазинов при одном запасном стволе.

Организовав всё это, Малах уселся за писанину. Наверное, лейтенанта из Маэры посетило вдохновение от Пресветлых. Вряд ли что иное могло дать так быстро выход в виде солидной стопки листов, насыщенных текстом, рисунками и даже расчётами. Всё это было перечитано, отредактировано, исчёркано и переписано. В конечном счёте эти предложения также отправились на родину Малаха. Разумеется, к ним присоединился заказ, сделанный землянами, в него помимо всего прочего входили четыре малых гранатомёта и соответствующий запас гранат.

Конечно же на похоронах контр-адмирала Семаков присутствовал не в первых рядах. Но перешёптывания не услышать было невозможно.

Нахимов распорядился положить гроб рядом с местом упокоения адмирала Лазарева – на том самом, которое приберегал для себя. Все знали, что Корнилов, Нахимов и Истомин не просто уважали друг друга, они находились в самых дружеских отношениях. Стоявшие близко заметили слёзы на глазах последнего оставшегося в живых адмирала. Но гроб он помогал нести с совершенно бесстрастным лицом.