Мало ли что говорят... - Татьяна Соломатина

Наташа (Держа Джима за воротник): Ты должен понять – «Ходить по грибы» – это медитация! Ферштейн? Мы с СонЬей – посвящённые. Мы с детства осваивали эту технику, как шао-линьские монахи. (Обращается к СонЬе.) Скажи?!

СонЬя: Угу (ковыряет сучком под ближайшим деревом). Ната, пошли уже в грибное место. Он же ничего не понимает. Перейди уже, бога ради, in English.

Далее, обращаясь на английском к Джиму, СонЬя объясняет, что они ищут грибное место. Джим в ответ обречённо кивает, повторяя односложно: «Yes, yes».

Наташа (СонЬе, не выпуская ворот Джима из «захвата»): Софа, что ты ему толкуешь! Тут нехер понимать! Это – мантра. Церковная латынь плебсу недоступна! Старина Джим ещё только старший служка младшего послушника! (Снова обращается к Джиму.) Пойми ты, чушка американская, в этом, незамысловатом на первый взгляд, действе есть магия и волшебство. Но вначале надо освоить ритуал. Ферштейн? Мы с Софочкой будем, как старые опытные гейши-гетеры, учить тебя, дурака, уму-разуму. Как их искать, как к ним подходить, как срывать и как в корзину укладывать… Никакого насилия, никакого механистического секса. Оттенок каждого прикосновения, изыск каждого движения, букет каждого поцелуя…

СонЬя (Прерывает Наташу, которая так крепко схватила Джима, что Бьорк начал нервно поскуливать): Наташа!!! (Та выпускает посиневшего Джима. Последний, глубоко вздохнув, нервно потирает шею и благодарно смотрит на СонЬю.) Наташа, ты так и не договорила, почему именно Бостон, почему именно Массачусетс?

Наташа: Дай ещё сигарету… Ага! Почему Массачусетс… Жила я тогда в Элэй[59], никого не трогала. А в Бостон старая московская приятельница приПээМЖилась. Ну и пригласила меня на пару деньков погостить. И поехали мы с ней на Тресковый Мыс… (Наташа делает мхатовскую паузу, взор её затуманивается на пару секунд, и она начинает патетически декламировать, обращаясь почему-то к Бьорку. Пёс, надо отдать ему должное, внимательно слушает.)

Странно думать, что выжил, но это случилось. Пыль

покрывает квадратные вещи. Проезжающий автомобиль

продлевает пространство за угол, мстя Эвклиду.

Темнота извиняет отсутствие лиц, голосов и проч.,

превращая их не столько в бежавших прочь,

как в пропавших из виду.

Закончив декламировать, Наташа всхлипывает и с яростью поворачивается к Джиму.

Наташа: Понимаешь, старый ты… солдат! «Этот шаг продиктован был тем, что несло горелым»! Думаешь, он хотел уезжать? Или я? Фиг! Просто… (неожиданно спокойно) «…хоть живот крести…» (Обращается к СонЬе.) Вот… И поехали мы с подругой на Тресковый Мыс. Она меня не предупредила. Серпрайз, так сказать. (Отдышавшийся Джим, заслышав знакомое слово, вновь оживлённо кивает головой. Наташа тут же реагирует.) Чего ты киваешь? Чего ты киваешь?!! Она мне сказала – Тресковый Мыс, и я уже чуть от счастья не скончалась! Это же Бродский! Ферштейн? Великий русский поэт, жид-недоучка, лауреат Нобелевской премии в области литературы Иосиф – но не Виссарионович! – Бродский! Это же он воспел вашу землю. «Колыбельная Трескового Мыса»! Йа-йа?! (Джим, ощущая градус эмоций, нутром чует, что надо покивать в знак согласия с чем бы то ни было.) То-то. Ладно. Иди сюда, поцелую. (Притягивает к себе вновь всполошившегося Джима. Смачно целует. Обращается к СонЬе.) Ну, давай ещё по глоточку и по сигаретке…

СонЬя (протягивает пачку с зажигалкой. Они чокаются фляжками): Так ты из-за «Колыбельной Трескового Мыса» осталась?

Наташа: Вот не можешь дослушать, да?

СонЬя: А ты сосредоточься на чём-нибудь одном! Бродский так Бродский. Грибы – так грибы! (Они закуривают. Джим удивлённо смотрит на СонЬю, которая впервые за весь пеший ход заговорила громко и резко.)

Наташа (неожиданно спокойно): Ладно. Ну, слушай. Приехали мы на Тресковый Мыс, пошли на пляж, и тут… Ты представляешь? Мы идём по колено в песке, а в лишайниках торчат на ветру грибы. Как невероятные декорации к сказочному спектаклю, лениво раскинувшиеся вдоль бесконечного пляжа… Бесчисленное количество. Они напоминали нудистов, на которых никто уже не обращает внимания. К ним никто не цеплялся. Кроме меня и подруги. Грибы были чем-то похожи на наши подосиновики. Я, очумев от жадности, кинулась на добычу… Короче, нам пришлось сваливать «улов» в багажник. Благо у неё там всегда чисто и ничего лишнего, в отличие от моего… На пляж, глядя на моё экстатическое священнодействие, стал стекаться народ. Американцы крайне любопытны, но обычно свято блюдут privacy. Но, по всей вероятности, они решили, что я не в себе, и самые смелые начали так приветливо, неумело скрывая ужас, спрашивать меня, что я собираюсь делать с этими причудливыми растениями. Икебану, что ли?

СонЬя: А ты?

Наташа: Какую икебану, говорю, вашу папу и вашу маму! Я эти «растения» буду есть! Дальше было такое, что я со смеху чуть не скончалась на месте! (Она заходится в очередном приступе заливистого хохота. Все молча пережидают – СонЬя курит, Джим хранит отрешённо-философическое выражение лица, Бьорк вяло помахивает хвостом.)

СонЬя (дождавшись окончания приступа): Ну? И чего дальше-то было?

Наташа: «Вам нечего есть, бедняжка?» – участливо спрашивают меня америкосы! При моих-то ста почти двадцати килограммах, которые очень трудно не заметить! «Разве вы не знаете, что грибы ядовиты?» – говорят они мне тоном ласковых родителей, на собственном примере показывающих ребёнку-дауну, почему нельзя есть стекло. «Ну, не все грибы ядовитые», – выкручиваюсь я. Знаешь, они проявили столько искренней наивности, что даже не хотелось посылать их на три буквы… «Как же не все, – продолжают терпеливо настаивать они, – когда у всех у них только ножки да шляпы! Как же вы, голодающая русская женщина, отличаете агнцев от, так сказать, козлищ?!» (Наташа вновь хохочет, жутко довольная своим остроумием.)

СонЬя (подойдя к Наташе, чокается с её фляжкой, дабы привлечь внимание): Ну, а ты что?

Наташа: Я была честна! И, не желая уносить тайну «тихой охоты» с собой в могилу, отвечала им как на духу: «Как всегда отличают – душой и опытом». В общем, забив багажник под завязку, мы быстренько смотались, чтобы америкосы не вызвали местную психиатрическую неотложку. Вот. Эти грибы добили меня окончательно, и перебралась я из Лос-Ангельска в Бостон. (Внезапно она грустнеет и начинает декламировать. К концу – глаза у неё уже на мокром месте.)

В городках Новой Англии, точно вышедших из прибоя,

вдоль всего побережья, поблёскивая рябою

чешуёй черепицы и дранки, уснувшими косяками

стоят в темноте дома, угодивши в сеть

континента, который открыли сельдь

и треска. Ни треска, ни

сельдь, однако же, тут не сподобились гордых статуй,