Собачий бог - Сергей Арбенин

— Демьян Макарыч, — прямо обратился к нему Григорий Тимофеевич. — Еще раз повторяю, — пожалейте Феклушу.

Феклуша, услыхав, стала возиться под дерюжкой, — пробовала встать. Мужики обернулись на нее. И вдруг низенький Фрол выскочил вперед:

— А и правда, мужики! Замучаем девку до смерти, а огня так и не добудем! Грех!

Взгляд Демьяна погас. Он посмотрел на Феклушу, на Фрола. Сдвинув шапку, почесал затылок.

— Однако как же без девки… Сосну держать надо.

— А вот пусть дед и держит, — сказал Фрол и показал глазами на мерцавшую в полутьме неподалеку белую рубаху Суходрева, бормотавшего уже невесть что.

— Это дело, — вмешался Пахом. — Дед все это затеял, — пусть сам и отдувается. Посидит на сосне, да позовет святителей.

— А ну оземь хлопнется? — сказал Демьян Макарыч.

— Не хлопнется, — мрачно сказал Пахом. — Он жилистый, и жить хочет. А что такое грех — давно уже забыл, если и знал…

— Точно! — обрадовался Фрол. — Тащи колдуна на сосну!

Суходрев пробовал сопротивляться, но его подняли на руки, посадили верхом на сосну и приказали молиться громче.

Остальные взялись за вожжи. Демьян сказал:

— Ну, дед, зови огня! Тащи, ребята!

Сосна взвизгнула, и быстро-быстро заходила по осине. Вожжи, натянутые, как струны, запели.

— Наляжь, робя! — закричал Фрол.

Дед каким-то чудом держался на стволе, широко расставив ноги. Бороду его сносило ветром то взад, то вперед.

— Ох! — охнул он и стал выкрикивать непонятное: — Вертодуб! Вертогон! Трескун! Полоскун! Регла! Бодняк! Авсень! Таусень! Два супостата, смерть да живот!..

Бревно ходило все быстрей и быстрей, Суходрев летал, как птица, и от бесконечного этого полета ему стало чудиться, будто и впрямь над ним кружат крылатые черные волки, а потом прямо перед ним оказалась громадная седая волчица. Она сидела на бревне ровно, прямо, будто и не было бесконечного качания, и не мигая, лучистыми глазами смотрела на Суходрева.

— Сгинь, пропади, собачья смерть! — завопил старик. — Приди, приди собачий бог!

И тотчас же синий дым вдруг повалил из-под ног Суходрева. Сначала тонкой струей, еле заметной в свете костров, потом — всё гуще, ядовитей…

Старик внезапно изловчился и спрыгнул с сосны:

— Чую, чую живой огонь!

И повалился в траву.

Мужики побросали вожжи; подростки, стоявшие наготове с кусками бересты, пучками соломы, кинулись под бревно, стали дуть.

И внезапно взметнулось в низкое темное небо белое пламя.

К лугу из лесу бежали полуголые бабы, вопили что есть силы; Марфа колотила ковшом о заслонку. Мужики громко кричали, и кто-то пробовал было даже плясать.

Быстро похватали запасенные смолистые ветки, посовали в живой огонь. С факелами кинулись к соломенной маре. Солома подмокла, не загоралась. Казалось, мара фыркала белым дымом.

Потом разворошили солому, подожгли.

Огонь взметнулся и стал реветь. Народ отскочил, Марфа, доведенная до исступления, чуть не кинулась в огонь, — бабы её удержали, но растрепанные космы она себе все же подпалила. Её оттащили подальше, кинули рядом с Феклушей.

Григорий Тимофеевич с любопытством наблюдал происходящее, слегка отстранясь от костра, чтобы свет не мешал смотреть.

Вот полетели наземь коровьи черепа. Вот огонь уже лизнул черную голову мары.

Григорий Тимофеевич отвернулся и вдруг заметил возле горевшей сосны странную тень. Кто-то высокий, черный на фоне огня, наклонялся над лежавшим Суходревом.

Григорий Тимофеевич, повинуясь внезапному порыву, чуть не бегом кинулся к старцу.

Подбежал, присел, поднял голову Суходрева. На него глянули остекленевшие глаза, а лицо старика было белее снега.

Григорий Тимофеевич в ужасе оглянулся: громадное мохнатое существо, стоявшее в двух шагах от него, вскинуло руки, закрывая лицо.

И внезапно присело, опустило голову, встало на четвереньки, мгновенно став похожим на гигантского кудлатого пса.

Пес повернулся и побежал к черневшей неподалёку кромке леса.

Григорий Тимофеевич, открыв рот, глядел ему вслед, пока пес не скрылся под елями. И только спустя минуту, опомнившись, закричал:

— Ребята! Суходрев помер!..

И тут же заметил по ту сторону горевших бревен большую серебристую волчицу. Она улыбнулась, прищурив желтые глаза и слегка оскалившись. И внезапно прыгнула вверх. Григорий Тимофеевич не успел толком её рассмотреть; ему показалось, что большая тень промелькнула над ним и растворилась в надвигавшейся ночи.

И откуда-то из-под облаков сиротливо и надтреснуто пропел охотничий рог. Темные тени пронеслись над лугом, уносясь к горизонту. И далекий голос пролаял:

— Der stiller Abend! Meine shone Heimat! Nach Hause, mach rasch!..

На этот раз Бракин подготовился основательно. Он сидел в своей мансарде за столом в темном пуховике, карманы которого оттопыривались. На столе перед ним лежала бандитская трикотажная шапочка черного цвета.

Бракин ждал. И как только услышал топоток на лестнице, — встал. В мансарду вкатилась запыхавшаяся Рыжая. Кратко сказала:

— Тяф!

Что означало: очкастого дома нет. На белой «Волге» только что увезли. Очкастый был при параде: в темном, побитом молью костюме, лежалом расстёгнутом пальто; под пальто на пиджаке бренькало несколько медалей.

— Молодец! — сказал Бракин.

Что означало: ты умница, все сделала правильно. Пойдешь со мной — будешь на шухере стоять.

Рыжая с надеждой глянула в свою пустую чашку. Облизнулась и почти по-человечески вздохнула. Поняла: угощение — потом, после дела.

Бракин не стал выключать свет: пусть Ежиха поворчит, и пусть думает, будто студент с замашками нового русского не спит — умные книжки читает. Сама-то Ежиха была свято уверена: от книжек весь вред. И это было не смешно: Грибоедова она не читала, но свой вывод сделала из практического опыта жизни. Кто много читает — к работе негоден. Да и вообще так себе человечишко, никчемный, глупый, ничего не умеющий.

Было уже поздно, мороз усилился, и в переулках не было ни души. Тем не менее Бракин старался быть как можно незаметнее. И когда Рыжая остановилась у столба, а из-за забора подал голос местный пес, который, видимо, ревниво относился к помеченному им самим столбу, а Рыжая попыталась ответить, — Бракин молча наподдал ей ногой. Не больно, но обидно.

Бракин шел, стараясь держаться в тени, обходя исправные фонари стороной. Рыжая семенила следом, чуть сбоку, поближе к заборам. Голоса не подавала, у столбов не задерживалась.