Собачий бог - Сергей Арбенин

Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.

Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.

Затаившись, он подождал, пока пройдет прохожий. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас — дождаться ночи.

Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше — нудно и хрипло каркала ворона.

Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, — самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.

Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.

— Да подождите! — встревожился Григорий Тимофеевич. — Я ведь с вами поеду.

— Да? — удивился доктор. — А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.

И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.

— Видите ли, — сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, — Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога — всмятку. Пришлось делать ампутацию.

Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.

— И как? Успешно?

— Да где там… — доктор только махнул рукой и велел кучеру: — Ванька, трогай.

Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.

— Однако самое неприятное — эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней — все равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь — десять вырастают. И мужик до того темный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а все одно талдычит: «Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогнусь как-нибудь».

— Вот вы сказали: эпидемия, — подхватил Григорий Тимофеевич. — А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот — и люди.

— Наслышан-с, — коротко ответил доктор. — Железы припухшие?

— Что?

— Железы, говорю, у больных припухшие?

— М-м… — Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.

— Если припухшие — это может быть что угодно, — заявил доктор. — Например, чума.

— Чума? — обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.

Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.

— Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? — наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.

— Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера еще девушка разбилась.

— Девушка? — удивился доктор.

— Ну да. Девка, — с усилием поправился Григорий Тимофеевич. — Мужики вчера своими средствами с заразой боролись — «живой огонь» вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.

— Вот как, — неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.

Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и желтая, еще не опавшая листва берез, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.

Проехали первые избы и доктор сказал:

— Что ж, давайте сначала к девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…

Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на «красотку», но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу «самой красивой и безгрешной».

У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Ведрово.

Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:

— А поп тут зачем?

— Соборовать собрались, — ответил Демьян и кивнул на избу.

Вошли.

Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.

— Ох, горюшко-то какое, — внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. — Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…

— Не каркай! — мрачно оборвал ее отец.

Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:

— Ну, я, с вашего позволения…

И подошел к занавеске.

Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.

— Пусть дохтур смотрит, — сказала она вполголоса. — А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…

— У нее лихорадка и сильный жар, — сказал из-за занавески доктор. — Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.

Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.

Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтеков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой — в черной обводке, — был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запекшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от нее жар.

— Ну-с, дальше позвольте мне одному, — проговорил доктор и довольно грубо задвинул занавеску.

Григорий Тимофеевич неловко потоптался, мельком взглянул на хозяев — и вышел на воздух.

Демьян вполголоса беседовал с попом; мимо шла баба с коромыслом — и тоже остановилась, послушать.