Мать - Максим Горький

- Ефим, ты бы пошел к нему, - скажи, чтобы к ночи он явился,- вот.

Ефим надел картуз и молча, ни на кого не глядя, не торопясь,скрылся в лесу. Рыбин кивнул головой вслед ему, глухо говоря:

- Мучается! Ему идти в солдаты, - ему и вот Якову. Яковпросто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает - можносолдат потревожить. Я полагаю - стены лбом не прошибешь… Вот они - штыки в рукуи пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, - напрасно!

- Вовсе не напрасно! - хмуро сказал Игнат, не глядя на Рыбина.- Его там обработают, начнет палить не хуже других…

- Едва ли! - задумчиво отозвался Рыбин. - Но, конечно, лучшебежать от этого. Россия велика - где найдешь? Паспортишко достал и ходи подеревням…

- Я так и сделаю! - заметил Игнат, постукивая себе щепой поноге. - Уж как решились идти против - иди прямо!

Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня втишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая пополям. Помолчав, Рыбин сказал:

- Ну, - нам работать надо… Вы, может, отдохнете? Там, вшалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А ты, мать, давай книги…

Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонилсянад ними и, довольный, говорил:

- Немало принесли, - ишь ты! Давно в этих делах, - как васзвать-то? - обратился он к Софье.

- Анна Ивановна! - ответила она. - Двенадцать лет… А что?

- Ничего. В тюрьме бывали, чай?

- Бывала…

- Видишь? - негромко и с упреком сказала мать. - А ты грубоеговорил при ней…

Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскаливзубы:

- Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле сводой, - трудно вместе, отскакивает!

- Я не барыня, а человек! - возразила Софья, мягкоусмехаясь.

- И это может быть! - отозвался Рыбин. - Говорят, будтособака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков подошли к нему,протянув руки.

- Дай-ка нам! - сказал Игнат.

- Все одинаковы? - спросил Рыбин Софью.

- Разные. Тут газета есть…

- О?

Они трое поспешно ушли в шалаш.

- Горит мужик! - тихонько сказала мать, проводив ихзадумчивым взглядом.

- Да, - тихо отозвалась Софья. - Никогда я еще не видалатакого лица, как у него, - великомученик какой-то! Пойдем и мы туда, мнехочется взглянуть на них…

- Вы на него не сердитесь, что суров он… - тихонькопопросила мать.

Софья усмехнулась.

- Какая вы славная, Ниловна…

Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мелькомвзглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой,лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч,проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал,шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тожечитал.

Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее заплечи, молча наблюдала.

- Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! - вполголоса сказалЯков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил усмехаясь:

- Любя!

Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза,молвил:

- Написано тут - «крестьянин перестал быть человеком», -конечно, перестал!

По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.

- На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу,чем ты будешь, - умник!

- Я лягу! - тихонько сказала мать Софье. - Устала все-такинемного, и голова кружится от запаха. А вы?

- Не хочу.

Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею,наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, оназаботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей былаприятна забота Софьи.

Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:

- Спит?

- Да.

Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул итихо заговорил:

- Она, может, первая, которая пошла за сыном его дорогой,первая!

- Не будем ей мешать, уйдемте! - предложила Софья.

- Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж довечера! Идем, ребята…

Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:

«Ну, ничего, слава богу! Подружились…»

И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.

Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу.Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.

- Вы работали, а я, будто барыня, спала! - сказала она,оглядывая всех ласковыми глазами.

- Прощается тебе! - отозвался Рыбин. Он был более спокоен,усталость поглотила избыток возбуждения.

- Игнат, - сказал он, - схлопочи-ка насчет чая! Мы тутпоочередно хозяйство ведем, - сегодня Игнатий нас поит, кормит!

- Я бы уступил свою очередь! - заметил Игнат и стал собиратьщепки и сучья для костра, прислушиваясь.

- Всем гости интересны! - проговорил Ефим, усаживаясь рядомс Софьей.

- Я тебе помогу, Игнат! - тихо сказал Яков, уходя в шалаш.

Он вынес оттуда каравай хлеба и начал резать его на куски,раскладывая по столу.

- Чу! - тихо воскликнул Ефим. - Кашляет… Рыбин прислушался исказал, кивнув головой:

- Да, идет…

И, обращаясь к Софье, объяснил:

- Сейчас придет свидетель. Я бы его водил по городам, ставилна площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это всем надослышать…

Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучалимягче. Софья и мать наблюдали за мужиками - все они двигались медленно, тяжело,с какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.

Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он шелмедленно, крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.

- Вот и я! - сказал он и начал кашлять.

Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-подкруглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямыеволосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него былполуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, изтемных ям.