Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл

— Ты-то путешествовал, — говорю я, не отрываясь от экрана лэптопа, и еще не решаюсь нажать на клавишу, чтобы подтвердить заказ места на рейс до Буэнос-Айреса. — Ты везде побывал.

— Ну да, я-то поездил по миру. И ты тоже не упускай свой шанс. Мир, он ведь большой.

— Да, все так говорят. — Я очень хочу поехать. Неведомый мир притягивает меня; он кажется больше и страшнее, чем раньше, до Д., до мясной лавки, до того, как слово «расставание» стало казаться угрожающим и манящим одновременно. — Но я уже и так оставляла тебя одного надолго…

— Но я же выжил. И теперь выживу. Я хочу, чтобы ты поехала.

— Ладно. Спасибо.

Я жму на клавишу. Все, билет заказан.

В утренних сумерках, ежась от холода, я изучаю карту Буэнос-Айреса. Раньше она была приколота к пробковой доске в прихожей квартиры, которую я сняла здесь на месяц. Дочка хозяина аккуратными кружочками отметила на ней достойные внимания местные рестораны, кафе и бары, где танцуют танго. Я не слишком хорошо ориентируюсь в городе, а потому сняла ее с доски, сложила и засунула в карман. Еще там лежит ключ от квартиры — большой и старомодный, вроде того, которым Гарри Поттер открывал тайную комнату. Я зажимаю его в кулаке, как мясной крюк, — так что острый конец торчит между указательным и большим пальцами. Старый прием самообороны, вычитанный в каком-то глупом женском журнале. Я не особенно опасаюсь нападения, но просто всегда делаю так, если оказываюсь в непривычной обстановке: раньше это, как правило, означало какую-нибудь плохо освещенную заправку или незнакомую улицу после полуночи, а сейчас — новый город на новом континенте, где я совершенно одна.

Я жду на краю просторной Пласа-дель-Конгрессо. Здесь много травы и статуй, а прямо передо мной возвышается здание Конгресса. Оно явно было задумано как нечто грандиозное, но в итоге получилось немного печальным и словно бы недоделанным. Под одной из статуй группа молодых парней в толстых куртках столпилась вокруг костерка, горящего в канистре из-под масла. Они не кажутся мне опасными и вроде бы совсем не обращают на меня внимания, но в ДНК каждой одинокой американки заложен страх перед такими компаниями. По площади бродит с десяток собак; большинство из них такой же расцветки, как ротвейлеры, но гораздо меньше и фигурой похожи на терьеров. Все они хорошо упитаны, с блестящей шерстью, но, судя по манерам, их дом — улица. Они всегда точно знают, куда направляются, прекрасно ориентируются в мусорных баках, вытаскивают из них все, что можно съесть, не боятся уличного движения, оживленного даже в этот утренний час, а переходя улицу, смотрят сначала налево, потом направо и дожидаются зеленого сигнала светофора.

Несмотря на явные признаки обветшания, здания, равно как улицы Буэнос-Айреса и идущие по ним люди, излучают какую-то усталую европейскую элегантность. В паре кварталов к югу, если верить карте, пролегает Авенида Корриентес, улица кафе и книжных магазинов, где интеллектуалы, студенты, поэты и революционеры собирались, спорили и пили до тех пор, пока диктаторы не обложили их, не стали накачивать наркотиками, а потом сбрасывать из самолетов и вертолетов в широкую Рио-де-ла-Плата. Сегодня невозможно даже представить, что такое еще совсем недавно творилось в этом городе, так похожем на Париж. Наверное, те, кто приезжал в Париж году в шестьдесят пятом, чувствовали примерно то же самое: оккупация еще не успела стать давней историей, и тем труднее было поверить в то, что подобный ужас возможен.

Ко мне подъезжает такси; на заднем сиденье я вижу Сантьяго, забираюсь и сажусь рядом с ним. Это красивый, даже очень красивый, мужчина, высокий и стройный, с гладко выбритой головой, темной щетиной на лице, большими карими глазами и чудесной, немного застенчивой улыбкой. Я уже встречалась с ним в его ресторане — стильном бистро в престижном районе — и даже успела немного влюбиться. По-английски Сантьяго говорит не слишком хорошо, а я испанским не владею вовсе. Но это неважно.

— Готова? — спрашивает Сантьяго и, наклонившись, целует меня в щеку.

Я широко раскрываю глаза, пожимаю плечами и дерзко улыбаюсь:

— Если сейчас не готова, то не буду готова никогда.

С тех самых пор, как я приехала в Аргентину, я разговариваю особенным кокетливым, веселым и вызывающим тоном Американской Дамы. Как выяснилось, путешествие в одиночку чем-то похоже на маскарад. Никто здесь меня не знает, а значит, я могу быть, кем мне заблагорассудится. В Аргентине я сама игривость, блеск, кокетство и беспечность. Для полноты образа не хватает только шикарного брючного костюма с широкими плечами в стиле Кэтрин Хепбёрн, длинного мундштука, крошечной собачки в сумочке и, возможно, черной повязки на одном глазу.

При первой же встрече с Сантьяго я сообщила ему, что я мясник (или, по крайней мере, мечтаю им стать) и желаю знать все о производстве мяса в Аргентине. С непонятной для меня готовностью он согласился выполнять капризы друга своего друга — а Сантьяго приятельствует с Игнасио, шеф-поваром из Нью-Йорка, который сотрудничает с Джошем и Джессикой, — и взялся показать мне все, что может. Этим утром мы направляемся на Mercado de Liniers, самый крупный скотоводческий рынок в Аргентине, стране скотоводческих рынков. Он настолько знаменит, что весь прилегающий к нему район (рабочий, отнюдь не шикарный) назван в его честь Меркадо. Это что-то вроде Уолл-стрит для Нью-Йорка. От того, что по утрам происходит на Mercado de Liniers, зависит цена говядины в любом ресторане и магазине Аргентины и даже Европы, поскольку большая часть мяса импортируется туда. И вот знаменитый местный шеф-повар Сантьяго согласился стать моим экскурсоводом.

Еще даже не рассвело, когда наше такси останавливается на булыжной мостовой у входа на рынок. От холода я переминаюсь с ноги на ногу, пока Сантьяго договаривается о чем-то с охранником в пуховике. Возможно, в этот чересчур ранний час я склонна к паранойе, но мне кажется, тот не очень рад меня видеть. Интересно, что ему не нравится: что я американка, женщина, писательница, или он просто не одобряет мой внешний вид?

Пару минут оба что-то активно обсуждают, периодически поглядывая на меня, но наконец охранник пожимает плечами, машет мне рукой и нажимает на кнопку турникета. Мы проходим. Прямо перед нами широкая улица, грязная и сухая, приятно пахнущая навозом. По обе ее стороны длинные металлические поручни и через равное расстояние — широкие ворота для скота, ведущие в загоны. Вдоль загонов бродят собаки: не домашние любимцы, мечтающие только о том, чтобы им почесали за ухом, а настоящие работяги, ждущие начала трудового дня. Здесь же несколько ковбоев верхом на лошадях, только в Аргентине они называются не ковбоями, a gauchos. На них джинсы, ветровки, кроссовки или резиновые сапоги, а на головах — характерные красные или черные береты.

Кое-где у загонов стоят щитовые сборные домики, офисы поставщиков скота, а наверх поднимаются металлические лестницы. Мы взбираемся по одной из них, и я вижу перед собой разветвленную сеть подвесных мостков, бегущих вдоль загонов. Только теперь я понимаю, до чего огромен этот рынок: у нас под ногами простирается бесконечное море загонов, крыш и проходов, в этот темный предутренний час освещенное мощными натриевыми лампами. И каждый свободный сантиметр пространства внизу заполнен шевелящейся, мычащей, бьющей хвостами, гадящей и жадно пьющей коровьей плотью.