Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

(Чья-то приписка красным фломастером поверх фотокопии: «письмо Кирилла отсутствует».)

Документ № 265

(фотокопия типографской страницы с оборванными краями, вверху страницы сохранился кусок названия журнала, где этот текст, видимо, был напечатан: «…ременные за…»)

…возможность встречаться с Распутиным и беседовать с ним на разные темы. Ум и природная смекалка давали ему возможность трезво и проницательно судить о человеке, только раз им встреченном. Это тоже было известно царице, поэтому она иногда спрашивала его мнение о том или ином кандидате на высокий пост в правительстве. Но от таких безобидных вопросов до назначения министров Распутиным – очень большой шаг, и этот шаг ни царь, ни царица, несомненно, никогда не делали. И тем не менее люди полагали, что все зависит от клочка бумаги с несколькими словами, написанными рукой Распутина. Я никогда в это не верил, и хотя иногда расследовал эти слухи, но никогда не находил убедительных доказательств их правдивости. Это не моя сентиментальная выдумка, об этом свидетельствуют донесения моих агентов, годами работавших в качестве слуг в доме Распутина и, следовательно, знавших его повседневную жизнь в мельчайших деталях. Распутин не лез в первые ряды политической арены, его вытолкнули туда прочие люди, стремящиеся потрясти основание российского трона и империи. Эти предвестники революции стремились сделать из Распутина пугало, чтобы осуществить свои планы. Поэтому они распускали самые нелепые слухи, которые создавали впечатление, что только при посредничестве сибирского мужика можно достичь…

Документ № 287

(фотокопия типографского текста, выходных данных нет)

…засиделись в Дворянском клубе до 2 часов. Возвращаясь домой на извозчике, я почувствовал, что промерз до костей, и утром проснулся с сильнейшей болью в горле и высокой температурой. В эту ночь известная персона, проживавшая в чертовом парадизе, то есть С.-Петербурге, была спущена в прорубь Невы.

Московские газеты в следующие дни были переполнены самыми заманчивыми сообщениями, намеками и разоблачениями. Январь прошел в зловещей напряженности, в феврале началось движение народа и войск в Петербурге, затем последовало отречение царя. Монархия пала, это событие не могли оценить в полной мере в те дни, когда оно совершилось.

Это было не только внешнее событие, но и глубоко внутреннее. Народ целые столетия был связан личностью монарха и вслед за ним православной церковью. Первая сила в несколько дней перестала существовать, вторая довольно быстро последовала за ней. То, что связывало Россию в единое целое, исчезло, как бы под дуновением ветра. Этот ветер давно дул на великих российских равнинах, целое столетие русская интеллигенция направляла его в одну точку. Теперь ее мечты сбылись. Сбылось то, за что изнывали в тюрьмах и шли на эшафот тысячи ее представителей.

Однако постараюсь вспомнить все по порядку. Эти дни напоминают быстро закипающий котел. Было известно, что в Петрограде произошли события, их восприняли как призыв к действию. Запасные части армии уже давно были готовы – тот темный инстинкт, который имеет такое значение в неожиданных народных движениях, делал ненужной какую бы то ни было агитацию. Каким-то образом сложилась организация, и настал день, когда вооруженные солдаты вышли на улицу…

С гиком неслись мальчишки, выкрикивавшие заманчивые заголовки газетных сообщений – «Арест Николая Второго», «Распутин и царский двор» и т. п. С треском сдирали двуглавых орлов всюду, где они были, на аптеках, магазинах, учреждениях. Рано наступившая весна способствовала общему одушевлению, со всех возвышенных мест на разных языках произносились речи. Мужички в серых шинелях, совершившие так просто и легко революцию, подумывали о деревне, а кое-кто, не откладывая, уже отправился туда.

Доктор Лобачев

1917, 20 августа. Я давно ничего не записывал. Не до того – буйные перемены бьют одна за одной, как из пулемета, поспешной очередью. Недавно императора вместе со всем его семейством выслали в Тобольск. Вот уже несколько месяцев, как мы с Машей в Петрограде. Живем на съемной квартире. Еще в самом конце февраля Маша легко договорилась о моем переводе в Петроград (принцесса как-никак), но вакансии следовало еще подождать, и Маша вернулась в наш Г.

Не успела она приехать, как последовали известия из Петрограда о стрельбе на улицах, бунтующих толпах горожан и солдат запасных полков. Вдруг отрекся император, возникло Временное правительство, да еще в придачу – совет рабочих и солдатских депутатов. Невнятица, путаница, смута. Этот совет издает свой приказ № 1, коим смута и неустройство в войсках доводятся до апогея. Выбрать свои солдатские комитеты, исполнять указания Временного правительства, только если они не противоречат приказам главного совета, отменить титулование офицеров «ваше превосходительство», и чтобы офицеры обращались к солдатам исключительно на «вы». Отношений командира части и солдатского комитета приказ как бы не устанавливает, но предписывает, что оружие, бронемашины и прочее военное оборудование находится под контролем комитетов и выдается офицерам только с согласия комитетов. Офицеры стали бесправными.

Мои восемьдесят санитаров собрались в нашей столовой, чтобы выбрать свой комитет. Пришел за мной старший санитар Никашин, он из московских мастеровых, умный, непьющий. Лет ему около сорока.

– Пожалуйте на собрание, ваше… – запнулся и поправился, – господин полковник.

– А меня вы не приглашаете? – спросила Маша.

Была она в комнате у меня в это время. Жить вместе мы не стали, чтобы не афишировать наш брак. В госпитале никто, кроме Ивана, о нем не знал.

– Вам лучше… лучше не надо, – угрюмо сказал Никашин. – Неровен час…

И я отправился в собрание один. Вся наша столовая, размещавшаяся в подвале бывшей городской думы, была набита битком. Дым коромыслом, все курили, маленькие подвальные окошки не позволяли помещению как следует проветриваться, а на дворе стоял, кажется, май, и было уже довольно жарко. Сидели на столах, лавках, на полу. Среди санитаров в их солдатском обмундировании выделялись раненые – кто в чем, большинство же просто в подштанниках и нижних рубахах. Веяло потом, карболкой и махорочным дымом. Я остановился при входе, прислонившись к стене. Меня заметили, но никто не предложил мне места, чтобы присесть, что непременно бы произошло еще месяц тому. В противоположном от входа торце подвала из составленных столов была выстроена как бы сцена, на ней стоял еще один стол, накрытый красной материей, а за столом, упершись в него руками, стоял тощий черноволосый и чернобородый человек в английском френче и говорил речь о свершившейся народной мечте, то есть – о сброшенном иге самодержавия, наступившей долгожданной свободе и о равных правах всех сословий, и что сословий теперь вообще не существует. О том, чтобы всем воюющим странам перестать воевать и немедленно устроить мирный конгресс. А если не захотят, тогда – война до победного конца, ничего не поделаешь. Словом, гремела демократическая патетика, теперь, по прошествии нескольких месяцев, ставшая уже привычной. Патетике я не доверял никогда. Отмена самодержавия, наверное, хорошо, свобода – тоже, пускай, и да здравствует демократия! Империя была на манер студенистых медуз, плохо связанной протоплазмой. А демократия – будет крепче, скелетистее? И вот вопрос, получится ли эта самая умилительная демократия с нашим диким народом? Тысячу лет подряд кислой черной мякиной животы вздувать и в один прекрасный день из курной избы так прямо, без пересадки, в английские серафимы выйти? Пока что, кроме полной бестолковщины, которая в сто раз превосходит бестолковщину прежнего времени, ничего нового я не наблюдаю.