Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

– Благодарю вас, – сказала я и направилась к двери.

Навстречу мне входил Лавр Георгиевич Корнилов. Увидев меня, приостановился в удивлении, щелкнул каблуками, поцеловал мне руку, вымолвив тихо: «Ваше Высочество, как вы здесь?» Я развела руками и оглянулась.

– Да, да, Мария Павловна! – выкрикнул, адресуясь ко мне, Керенский, и метнул краткий взор в сторону Корнилова. – Это ваши князьки! Россию проворовали! Пропили! В карты проиграли! Сами подорвали монаршую власть! Теперь же обвиняют во всем меня! Будто я заставил Николая Александровича подписать отречение! Распускают грязные сплетни, будто я сплю на кровати императрицы Александры Федоровны. Черт знает что! Идите, я вас более не задерживаю!

Я поклонилась и вышла. Как только приехала домой, постаралась записать всё, что видела и слышала, как можно точнее. Ведь это История! Прошла неделя. Папа все еще под арестом, ибо пока Керенский ничего не приказал. И прикажет ли?

Про него говорят, что в гимназическом спектакле он успешно играл Хлестакова и собирался стать драматическим артистом. А стал адвокатом, и вот видишь, – главой России…

Дописываю через неделю. Отъезд Кирилла задержался. Уезжает он только сегодня. За это время, слава Богу, арест папа отменили, но тут же ему вышел приказ покинуть дом в Царском Селе. Теперь мы все вместе поместились на Сергиевской…

Никита Селянин

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Без печальной иронии эти тютчевские строки теперь уже не воспринимаются.

Судя по тому, что в предыдущем тексте упоминалась летняя жара, осень тогда уже была не за горами. Осень 1917 года. А с нею – попытка генерала Корнилова разгромить большевиков, предательство Керенского, арест Корнилова и самоубийство его сподвижника, тоже генерала, – Крымова. Приближался большевистский переворот, тот самый, который потом назвали Великой Октябрьской революцией.

Когда я учился в школе, нам, школярам, преподносили разные романтические байки про эту самую Великую революцию. Про красивых, мужественных и справедливых революционных матросов, которые штурмовали Зимний, про решающий залп «Авроры», про Ленина в парике и с нарочно подвязанными зубами, конспиративно пробиравшегося с Выборгской стороны в Смольный. Про женский батальон и юнкеров, безуспешно оборонявших Зимний дворец. И, конечно же, не раз сладострастно повторяли ложь про бегство из дворца Керенского в женском платье. И я стал расспрашивать бабу Тоню, мою бабушку, что же она помнит про Тот Великий День 25 октября (он же – 7 ноября). Наверное, учился я тогда классе в пятом. Меня интересовало, конечно же, видела ли она уличные бои. Где стреляли, что за люди (матросы?) стреляли, в кого стреляли? Кричали ли ура? Ничего я такого не видела, не слышала, все шло, как обычно, ответила она, усмехнувшись. Такая у нее была манера – про все страшное, нелепое рассказывать скупо и с печальной усмешкой. К семнадцатому году она уже успела кое-что в этой кособокой жизни повидать, послужив земским врачом в глухом белорусском уезде. А уж к моменту моих вопрошаний у нее за плечами оставались лет тридцать с лишним советской власти и ленинградская блокада. И боев не было? – спросил я. Может, и были, да без меня, мне нужно было для твоего папы молоко достать, бегала по Петроградской стороне, искала, тут тишина стояла, все по домам попрятались, лавки на замке. Отцу моему тогда было всего два с половиной года.

Сейчас, когда я по следам готового сценария вожусь с этим текстом, про революционные события семнадцатого и последующих военных лет стало известно очень много. Главное, что испытывали тогда представители так называемых образованных классов, те из них, кто не воевал, – голод, холод и постоянный страх, что в любой момент в твое жилище могут ворваться вооруженные хамы, все перерыть, разгромить, разграбить, а кого-то избить, арестовать, увести, расстрелять. Герои моего сценария испытали все это, как говорится ныне, по полной программе. И в сценарии есть эпизоды, посвященные, к примеру, тому, как доктор Лобачев зимней ночью воровски ломает на дрова деревянный забор в дальнем переулке. Или покорно стоит час, другой в очереди за мукой. И вдруг объявляют, что мука кончилась, и вместо муки дают понемногу крупы, перловки – и что из нее сделаешь? Ничего не спечешь, а можно только тощую кашу сварить. А чуть позже и крупа кончилась, ничего доктору не досталось, и чем кормить все семейство – неизвестно. А семейство к тому времени разрослось, съехались в одно место все бездомные: Машин отец с мачехой, мачехин сын Володя, автор стихотворной сатиры на Керенского. Возник прообраз будущих коммуналок, и Великий князь Павел Александрович по утрам покорно дожидался своей очереди на посещение сортира.

Тогда мы с Надей так и не пришли к единому мнению, как показывать эти события. Но без них было не обойтись, ведь в будущем фильме у наших персонажей не существовало реального противника, им противостоял не конкретный злодей, а роковая историческая буча. Производство сериалов в России только зарождалось, и мы рассчитывали сделать обычный фильм длиной не более двух часов.

Для подробной разработки исторического материала в нашем фильме места не было. Мы условно, предварительно и приблизительно наметили нечто вроде «бобслея». Так киношники зовут нарезку из коротких эпизодов и отдельных кадров, быстро и кратко показывающих необходимый для связности повествования ход каких-то событий. «Бобслей» сопровождают или музыкой, или поясняющим закадровым текстом.

А вот один подробный эпизод о том времени наметился. В третьей папке находилось несколько листов хорошей бумаги, исписанной по-английски мелким, но ровным и аккуратным почерком, похожим на почерк Марии Павловны. Наверное, это были подлинные записки, сделанные по памяти значительно позже тех событий, о которых рассказывалось. И писались они, скорее всего, в обстановке мирной и спокойной.

Документ № 312

(подлинная рукопись, перевод с английского, первый отрывок)

Большевики становились все активнее и сильнее. Говорили про них, что как только они возьмут власть, то, согласно своей программе, национализируют частную собственность и конфискуют деньги, которые хранятся в банках. Нужно было спасти хотя бы драгоценности, спрятать их дома. Иначе вскоре стало бы просто не на что жить. Мои сокровища хранились в московском банке, и я поехала в Москву. Поехала одна, так как Антон был занят в госпитале. Остановилась у Ю., их дом находился вблизи Николаевского вокзала. В банк поехала не сразу. Несколько дней провела, делая визиты давним знакомым.

Наконец, 30 октября собралась в банк. Взяла извозчика и поехала в центр. Улицы были странно пустынными, ближе к Тверской стали попадаться небольшие группы, а потом целые толпы вооруженных солдат. На Тверской мою коляску остановили солдаты, преградив путь штыками. Извозчик направился в объезд. Издалека вдруг донеслись частые, как дробь барабана, выстрелы. Бежали навстречу какие-то люди, бежали солдаты. Возле переулка, где находился банк, я отпустила извозчика. Тот хлестнул лошадь и галопом умчался. Торопились какие-то люди с пустыми носилками. Лежал человек в темном поношенном пальто – голова и плечи на мостовой, туловище и ноги на тротуаре. Вдруг засвистели пули, они ударяли о стены домов, на голову сыпалась штукатурка. Я побежала к банку. А на его двери – замок. Стрельба не прекращалась. То вдали, то совсем близко. С Тверской неслась толпа, меня повлекло вместе с ней. Толкали в спину, волокли за собой. Прогрохотали грузовики с вооруженными солдатами. Солдаты стояли в кузове и палили во все стороны. Пули свистели над головами, звенели разбитые стекла. Иногда кто-то из толпы падал, нелепо взмахнув руками. Я не оглядывалась. Второй раз в жизни испытывала панический страх. Бестолково металась по незнакомым кривым улицам. Москву знала плохо. Наконец, оказалась недалеко от Большого театра, в каком-то переулке. Выбраться из него было невозможно, со всех сторон свистели пули, выходы были заблокированы. Переулок шел под уклон. И наверху вдруг возникла группа солдат. Солдаты спускались с горы, надвигались, нагнув головы, перезаряжая ружья. Остановились, выстроились в шеренгу, переглянулись и прицелились. Я стояла в небольшой толпе. Люди в ужасе прижались к стенам. Черные дула смотрели на нас. Вся толпа, как один, легла на землю.