И все-таки это судьба - Лариса Райт

– В кладовщицы.

Наверное, у меня сделался очень смешной вид, потому что веселье соседки увеличилось еще больше. Она запрокинула голову, плечи ее тряслись, по щекам катились слезы. Утерев платком глаза, Антонина с трудом остановила новый приступ смеха и произнесла хриплыми булькающими звуками:

– Из ведущего хирурга в кладовщики, ну разве не смешно?! – И очередной взрыв хохота сотряс все ее худенькое тельце.

Я хотела сказать, что это совсем не смешно, это грустно, ужасно, непонятно, несправедливо и еще очень много разных «не», но промолчала.

– Что? – Антонина резко оборвала смех и пристально посмотрела на меня. – Интересно, поди, как так вышло?

Я сдержанно кивнула.

– Не в один день, конечно. В один день я только с врачебной практикой завязала. После хирургии, знаешь ли, трудно сесть за стол и просто слушать, ощупывать и измерять. Наверное, это болезнь, когда только резать тянет. Но вот не нашла я от нее лекарства. Дурной действительно из меня врач вышел. Переквалифицировалась в фармацевта. Вот уж Светка – дочурка моя – счастлива была. То круглый год на пятидневке, а то все чин чинарем: ужины дома, потом прогулка, летом дикарями на море. Лет пять так прожили. Светка у меня в школу пошла, училась хорошо. Я уж и про хирургию забывать стала. Только иногда сны привидятся, а так, чтобы среди дня горевать – нет, не случалось. – Антонина вдруг замолчала, нахмурилась. Все лицо ее внезапно исказила гримаса глубокого, неподдельного горя. У меня, казалось, перестало стучать сердце. Было очевидно, что сейчас мне поведают что-то очень страшное, незабытое.

– Заболела она, – выдохнула женщина. – Меня, конечно, не забыли. И в больницу Светку устроили, и лучших специалистов выделили. Да только врачи врачами, хирурги хирургами, а без лекарств против рака не попрешь. У нас, конечно, тогда уже начали появляться хорошие средства, только стоили, наверное, как ракета на Байконуре. Вот так-то. – Она испытующе на меня посмотрела. – А я в аптеке работала, понимаешь?

Какие-то смутные догадки зашевелились в моей голове, но я все же неопределенно пожала плечами.

Антонина усмехнулась:

– Совесть, детка, работает до поры до времени. А когда умирает твой ребенок, она засыпает мертвым сном. Списывала я эти лекарства как просроченные и не мучилась. Через полгода Светка на поправку пошла, а через девять месяцев выздоровела. Родила я ее, в общем, второй раз. Вот так. Ну а себя похоронила. Посадили меня.

– Почему? – Нет, прав все-таки муж. Вот люблю же я задавать идиотские вопросы, когда и так все ясно.

– По доносу. Заместитель у меня, чай, не слепой был. Хорошо, хоть подождал, чем дело с девочкой кончится, дал поправиться ребенку, а потом уж свою телегу накатал. Представляешь, ведь глазки мне строил, гад, и даже что-то пел о пылких чувствах. А упрятал на восемь лет за растрату. Знал ведь, что не торговала, что дитя из земли вытаскивала. Наплевать! Он хотел мое место получить и получил. И никак ему не аукнулось, что девку сиротой оставил. До сих пор гнида здравствует где-то в Германии, я потом узнавала. Хотела в глаза взглянуть, да не судьба, видно. Ладно, Бог ему судья, может, на том свете зачтется. В общем, оттрубила я от звонка до звонка. Тогда государство строгое было, за растрату и не амнистировали почти. Вышла – первым делом кинулась Светку искать. Оказалось, удочерили ее.

– Как удочерили?!

– Как-то. Девка воспитанная, немаленькая уже. Горшки выносить не надо. Родители не алкаши, не наркоманы, да и рассказали, наверное, приемным родителям, на что ее мать ворованное потратила.

– Но разве можно?! При живой-то матери?

Антонина взглянула на меня с искренним любопытством:

– Ты с луны, что ли? У нас все можно. Вопрос в цене. Иногда в очень высокой, но обязательно кому-то доступной.

Я протянула руку и погладила старческую сморщенную ладонь. Соседка кивнула, оценив мой порыв, и продолжила рассказ:

– Но я-то тоже не лыком шита. Стукнула по столу, кому судом пригрозила, кому и расправой (на зоне многого насмотрелась, нравы детдомовские, а язык и того хлеще). Выдали мне адресок Светкин.

– Вы ее забрали? – Мое лицо осветилось радостной улыбкой.

– Дура ты, – беззлобно обронила Антонина. – Я на нее посмотрела. Девка на первом курсе в МГУ. Условия жизни замечательные, родители – приличные люди. Старший брат имеется и младшая сестренка, тоже из приемных. И зачем я ее из этой жизни буду вытаскивать? Что я ей дам? Я никто, ничто и звать меня никак.

– А любовь? А материнское тепло?!

– Так ее этого и не лишили, спасибо тем людям. Я-то знаю, что такое детдомовская жизнь, а моей дочери не пришлось этого горя хлебать досыта.

– Но ведь Света уже школьницей была, когда все случилось, она не могла вас забыть.

– Наверное, помнила. Только ей сказали, что я умерла. Это мне бабки на лавочке поведали. Я ведь постоянно в их двор приходила на Светку смотреть, так и интересовалась между прочим, что за девочка симпатичная, что за семья. Мне и выложили, что девочка – приемная, но очень хорошая. Мать у бедняжки умерла в тюрьме, однако ребенку повезло – встретились приличные люди, всем обеспечили (и любовью, и финансами, и, скорее всего, прекрасным будущим).

– Но вы же могли открыться, сказать правду! – возмутилась я. – И потом, не понимаю, как она могла ходить мимо вас и не узнать?!

– Нет, ты точно с луны! Думаешь, тюрьма людей красит? Тут не то что дочь, и мать родная не всегда узнает. А насчет открыться… Хотела я. Думала, вот подожду, пока институт окончит, мозгов наберется. У нее ведь всегда мой характер был – горячий. Узнала бы про обман – не простила бы.

– И правильно сделала бы!

– А что правильного-то? Бежать от хороших условий? Это со своей совестью можно договориться, а ребенка лишать лучшей жизни мне не хотелось. Потом она с Полом познакомилась – с канадцем. Я только видела, как она с букетами ходит, а что за человек он – откуда мне знать? Решила, вдруг обнаружит, кто ее настоящая мать, – оставит девочку. Неправильно, наверное. Только мне, кроме Бориса Васильевича, ни один мужик ничего хорошего не сделал. Так что нет их в моем круге доверия. В общем, замуж она вышла и уехала в Канаду. Деток там, говорят, родила. Они уж и сами, наверное, скоро родителями станут.

– Почему вы сейчас не хотите ее разыскать?

– А зачем? Ее боль от потери уже прошла. А мне уж помирать скоро. К чему ей новые страдания?

– Вы странная!

– Да. Необычная. – Она согласно кивнула и замолчала. Потом заметила философски: – Вот такая сложная штука жизнь.

Мы помолчали. Антонина налила по новой порции чая.

– А с кладовщицей-то как получилось? – напомнила я.

– Да. – Соседка улыбнулась. – А вот это действительно забавная история. Ну разве не смешно назначать заведовать складом человека, сидевшего за растрату? Так было дело. Посадили ведь меня с конфискацией. Так что ни квартиры, ни прописки. Но, знаешь, оттуда выходят либо поломанными, либо решительными и со связями. А меня разве сломаешь? Нашли мне хлопчика, что за бутылек и прописал, и расписался. Еще и долг супружеский хотел выполнять, дурень, но тут я его пыл быстро остудила. Ну, площадь, конечно, приходилось делить и с ним, и с его дурной компанией. А куда съедешь? Заработка и на съемную комнату не хватит. Я ж опять в санитарки устроилась, а там как платили гроши, так и по сей день платят. И не скажешь ведь, что за эти деньги работа непыльная. – Она снова засмеялась, но теперь уже с нескрываемой горечью. – Я себе еще побольше старалась смен набирать, чтобы пореже с муженьком встречаться. И так, знаешь, мне эта жизнь осточертела, так надоело эту шайку горя хлебать, что мелькнула у меня шальная мысль о смене фамилии. Тогда как раз в моду всякие хиромантии-астрологии вошли. Говорили, многое в имени да в фамилии заложено. Ну, с именем я как-то не рискнула, а фамилию решила сменить. И не поверишь – сразу поперло. Как сдала документы – через три дня допился мой благоверный. Осталась я при квартире, ничем особо не заслуженной. Я его за это отблагодарила, как могла. И поминки устроила, и могилку хорошую справила, и памятник на ней потом поставила.