Министерство будущего - Ким Стэнли Робинсон

На плитку вокруг палатки начали шлепаться большие жирные капли. Внезапно дождь хлынул как из ведра, в этот момент молодые швейцарцы с криками устремились в атаку на палатку. Они не делали различия между помощниками и посетителями, люди падали на землю, в воздухе летали кровавые брызги. Увидев это, многие беженцы, кипя от ярости, бросились на обидчиков. У палатки закипела круговерть – удары, толчки, вопли. Отбегавших в сторону швейцарцев валили на землю, отработанными на футбольном поле ударами били ногами по спине. Швейцарские хулиганы поняли, что отступать придется лицом к наседающим беженцам – по крайней мере, пока не получится оторваться. Некоторые из них перебежали на другую сторону улицы прямо перед носом трамвая. Вагон, скрежеща тормозами, проехал мимо, на мгновение скрыв их из виду.

Потом были промокшие люди, стоны, плач, кровь под ногами и на столах, на которые клали раненых, чтобы не оставлять их на холодной мокрой земле. Прибыла полиция, кучки дрожащих горластых людей окружили полицейских, спеша поведать историю злодейского нападения. Целый час группы полицейских переходили от одного человека к другому, Фрэнк, возмущенный увиденным, тоже не уходил. Он жаждал дать показания. Полицейские сканировали каждого свидетеля. Когда очередь дошла до Фрэнка, они сделали то же самое и удивленно переглянулись. Один из них показал сканер коллегам. Те окружили Фрэнка кольцом.

– Прошу прощения, – сказал один из полицейских по-английски. – У нас ордер на ваш арест. Следуйте за нами.

Плач младенцев на рассвете. Уже жарко. Люди хотят есть. Солнце над холмами – как взрыв бомбы. Жар ощущается кожей. Главное, не смотреть в ту сторону, иначе ослепнешь на все утро. На западной окраине мира разбегаются тени. Так будет продолжаться до тех пор, пока на пути яркого света не встанет крыша палатки – часов в девять. К этому времени шевелиться станет слишком жарко. Лучше потеть, чем не потеть. К поту прилипает пыль, на коже появляются грязные ручейки. Душ только в субботу – очередь в этом месяце. Как хочется под душ.

Палатка-столовая открывается в восемь, когда солнце еще висит над горизонтом. Длинная очередь на входе. Люди пропускают вперед женщин с маленькими детьми. По крайней мере, так делает большинство. У входа – толпа, очередь разваливается, все нервничают. Если только не умираешь с голодухи, лучше держаться в стороне. И надежнее тоже. Через некоторое время это входит в привычку. Я хожу в одни и те же места. Женщины в группе, к которой я примкнула, стараются не сойти с ума, занимают себя разговорами.

Из палатки пахнет яичницей, луком и паприкой. Большие чашки йогурта без добавок – моя любимая еда. Зарядиться и протянуть до наступления темноты. Пропустить обеденную сутолоку. Ходить за едой по три раза на дню – слишком печальное занятие. Люди здесь как на ладони, нервные, дерганые, изнывают от жары и недокорма.

А еще им скучно. Все время одна и та же пища, одни и те же лица. Никаких занятий, кроме еды.

Гуманитарный персонал набрали из каких-то северных стран. Одни тихие и серьезные, другие смешливые и оживленные. Все чистенькие. Они тоже потеют, но не бывают грязными. Я не знаю, откуда они приехали. Иногда я различаю лица, и не только симпатичных мужчин, но само выражение лиц, в них что-то притягивает взгляд, лик отпечатывается в памяти. Их вид – как магнит, я не могу оторвать взгляд. Но меня они не видят. Когда добровольцы раздают еду людям в очереди, то смотрят в глаза и спрашивают, хотим ли мы это блюдо, однако очень немногие действительно видят нас настолько, чтобы запомнить наши лица. Так они спасаются от тоски. При этом они все равно быстро выгорают. Или просто срок работы у них короткий. В любом случае их часто меняют. Они как бы здесь, но их нет, на самом деле они не настоящие.

Очень важно не злиться на них. Люди направляют свои эмоции на то, что у них перед глазами, такова человеческая природа. Существует целый мир людей, посадивших нас в этот лагерь. Не все они принимали участие лично, однако все они причастны. Эти люди живут в мире, где полно таких лагерей, как наш, и в ус не дуют. Другие делали бы то же самое.

В итоге мы остаемся в неволе, виноватые лишь тем, что хотим жить. Такой порядок. Люди знают, что мы здесь, но ничего не могут изменить. Или так себя убеждают. И то правда: освобождение всех заточенных из неволи по всему миру потребовало бы огромных усилий. Проще ничего не делать. Перевести мысли на другой предмет, а о нас забыть. Я бы на их месте тоже так делала. Человек осознает, что и с ним может случиться беда, только когда почва начинает уходить из-под ног. А до тех пор никто не верит, что это произойдет с ним лично.

Вот та причина, по какой некоторые люди приезжают добровольцами в наш лагерь, помогают нас кормить и выполняют всякую работу, необходимую для содержания за забором восьмидесяти тысяч человек, которым просто некуда деваться. Чистят туалеты, стирают простыни и все такое. И, разумеется, кормят. Три раза в день. Работы очень много. Но они не пасуют. Почти все они теперь моложе меня. Не так давно, когда я только прибыла в лагерь, почти все помощники были одного со мной возраста. Они познают новое, ездят по миру, встречаются с себе подобными и так далее. Им приходится держаться на расстоянии от нас, иначе они будут так же несчастны, как мы сами. В лучшем случае их возмущают причины нашего заточения, это вызывает у них стресс. Поэтому лучше соблюдать дистанцию. Я понимаю.

И все-таки я ненавижу их за то, что они в упор меня не видят. Смотрят мне в глаза, накладывая пищу в протянутую тарелку, и не видят. Я пытаюсь подавить эту ненависть, но у меня не получается. Я вообще все в этой жизни ненавижу.

Никому не нравится ощущать благодарность. Священники расхваливают благодарение, однако делать это никто не любит, ни один человек. Даже сами священники. Они принимают сан, чтобы избавиться от необходимости благодарить. Принимают наши благодарности, как и нашу боль, но сами никогда не благодарят. А если и делают это, то по профессиональной привычке – в роли приемных окошек для наших ощущений и смыслов, посредников между нами и Богом или чего там еще. Нет, от духовенства меня тоже воротит.

Когда солнце опускается к западному горизонту и спадает беспощадная жара, я хожу к северной границе лагеря и смотрю на холмы. Мне положено сидеть в палатке и учить детей, и я туда скоро вернусь, но сначала прихожу сюда. Холмы напоминают мою родину, хотя здешние покрыты яркой зеленью. Здесь есть хребет, очень похожий на тот, на который я девочкой смотрела с улиц нашего маленького городка. В конце весны наши холмы тоже покрывала зелень, не такая влажная, но достаточно яркая – оливкового, лесного оттенка, с пятнами дрока. Я смотрю сквозь ячейки сетчатого забора, похожего на все заборы на свете, однако наш сверху оседлан мотками плоской колючей проволоки. Да, мы заключенные. Если через забор было бы легко перелезть, он, чего доброго, пробудит в нас фантазии о свободе. Что касается самой проволоки, она не выглядит крепкой, ее можно легко перерезать – если не обычными, то ножницами для жести. Запросто. Да только в лагере нет ножниц для жести.

Я прислоняюсь к забору и чувствую, как он прогибается под моим весом. Нижний край глубоко вкопан в землю, я хорошо это вижу. Наверное, раньше под ним можно было сделать подкоп – ложкой или голыми руками. Теперь почва слежалась, затвердела. Копать трудно, а главное – долго. Заметят. И все-таки я каждый раз, стоя у забора, невольно задумываюсь. На закате, глядя, как последние солнечные лучи окрашивают в розовый цвет макушки холмов, я ковыряю землю. Нет, ничего не выйдет. Или?.. Нет, не выйдет.