Темное разделение - Сара Рейн

— В основном мы моем. Посуду или в прачечной. Оттуда можно незаметно улизнуть. Как сейчас.

— Да, я поняла. А мужчины? Что они делают?

— Не знаю. Я мало знаю о мужчинах. Кто-то сказал, они работают в каменоломнях.

Мы приблизились к полуоткрытой двери, и Робин заставила нас остановиться. Она подкралась к двери, посмотрела внутрь и, видимо удовлетворенная, подала нам знак, чтобы мы шли дальше. Мэйзи поспешила вперед, но я заглянула в помещение.

Лучше бы я не делала этого. То, что я увидела в этой комнате, я запомню до конца своих дней. Словно я заглянула в ад, но это был холодный ад, ад без надежды — и это было ужасно. Ряды женщин — всех возрастов, на каждом лице отпечаток одной и той же беспомощной, безнадежной покорности. Все коротко остриженные, в одинаковых платьях и безразмерных туфлях, все склоненные над работой в ужасном терпеливом унижении без надежды получить элементарную благодарность.

Не останавливаясь ни на секунду, они расплетали толстые мотки спутанных просмоленных веревок на отдельные длинные нити. Даже оттуда, где я находилась, мне было видно, как натерты их руки, теребящие концы клейкой, грязной пеньки: их руки были испещрены старыми язвами, и некоторые раны кровоточили.

Выло невозможно себе представить, чтобы женщины, собравшись вместе для выполнения какой-либо работы, хранили гробовое молчание. Я вспомнила утренники благотворительного шитья, которые мать Эдварда иногда устраивала, чтобы приготовить теплую одежду для Трансвааля, и все церковные и больничные работы, куда сама ходила, и подумала, что те собрания были шумными как стая скворцов. Но эти бедные забитые создания не произносили ни слова. И затем в моем поле зрения появилась фигура — ужасная великанша-людоедка, одетая в зловещую серую униформу, и женщины возле нее, казалось, раболепно сжимались и затем удваивали свои усилия.

Робин, увидев, что я по-прежнему стою в дверях, схватила меня за руку и потянула дальше по коридору.

— Жена церковного сторожа, — прошептала она со злостью. — Если она увидит нас, то точно выпорет меня хлыстом.

Мы быстро пошли по пролетам; моя рука крепко сжата детской рукой. Только когда нас нельзя было уже услышать, я спросила:

— Робин, что делают эти женщины?

— Щиплют паклю. — Опять этот издевательский тон «неужели ты ничего не знаешь?».

Тут впервые оказалось, что Мэйзи обладает большими познаниями, чем я:

— Это старые обрезки веревки, мэм. Это начало работы. Их расплетают, вычесывают деготь и паклю, а затем используют на кораблях или где-нибудь еще. Латают швы и затыкают дыры. Мой отец это называл «уплотнять швы».

Я подумала, что на месте этих женщин я бы взбунтовалась и потребовала, по крайней мере, лучшего освещения и отопления и права разговаривать с соседками. И затем вдруг усомнилась. Что я знаю о том, что значит быть бездомной, что я знаю о том, когда за душой нет ни пенни и когда можно умереть с голоду?

Робин провела нас сквозь длинную комнату с голым деревянным полом и слишком высоко расположенными окнами, чтобы пропускать достаточное количество света. Узкие кровати стояли вдоль стен, сама комната была разделена импровизированной стеной с железными прутьями и дверью посредине.

— Здесь спят взрослые, — сказала она безразлично. Женщины здесь, мужчины там. — И опять скользнула своим взглядом, не по годам взрослым. — Специально так сделано, чтобы они не завели детей.

Но и без стены в клетке невозможно было представить, чтобы в этом месте появились дети. В обеих секциях не было ничего, кроме узких кроватей. Ни одного коврика на полу, ни одной картинки на стене — никаких украшений, тумбочек у кроватей, никакой утвари или фотографий любимых. Ничего. Безжалостное забвение самой личности обитателей, удушение личной жизни — все это настолько шокировало, что я произнесла с яростью:

— Мэйзи, чего бы это ни стоило, я не допущу, чтобы твой ребенок оказался здесь!

Затем, обратившись к Робин, я сказала:

— Если я смогу, то найду способ вызволить тебя и других детей отсюда!

Она насмешливо посмотрела на меня.

— Ваша помощь нам не нужна, — сказала она. — Мы можем позаботиться о себе. Как мы всегда делали. Вы увидите. Сюда.

— Сюда? — спросила я, потеряв ориентацию в пространстве. Дверь должна была вывести нас наружу.

— Да, — сказала она и отступила, чтобы я прошла вперед.

Я угадала: дверь вела наружу. За дверью был большой устланный плитами двор, не очень ухоженный; сорняки пробивались между плитами, зловонная сырость стояла в воздухе. Стены Мортмэйна возвышались с четырех сторон, так что воздух был спертым, несмотря на то, что двор был под открытым небом. На короткое мгновение, когда я не совладала с собой, мне стало жаль этот Двор, который мог бы быть довольно приветливым. (Флой однажды взял меня с собой в свой старый колледж в Оксфорде, показал мне его залитый солнцем четырехугольный двор, здание из старого темного кирпича с красивыми окнами в нишах, и я думала, что это один из прекраснейших уголков мира.) Вдруг я увидела небольшую группу детей, стоящих в глубокой тени, отбрасываемой одной из мрачных стен, и забыла обо всем. Их было около восьми или десяти, и каждый из них был точной копией Робин, с коротко подстриженными волосами, в бесцветной одежде и с подозрительным, недоверчивым взглядом. Брошенные дети. Ничьи.

Они стояли рядом с чем-то, напоминающим старый колодец, я смогла разглядеть низкий кирпичный парапет и квадратную крышку, и ворот, с помощью которого опускалось ведро.

Я посмотрела на все это и вдруг увидела, что внизу, какой-то кучей вздымаясь на черных камнях парапета, лежала грузная человеческая фигура.

Я спросила:

— Кто это?

Робин взглянула мне прямо в глаза.

— Один из торговцев детьми, — сказала она.

Из дневника Шарлотты Квинтон

продолжение

Дети связали его по рукам и ногам и заткнули рот грязной тряпкой, чтобы он не мог заговорить и позвать на помощь, но даже со своего места я могла разглядеть его маленькие злые глазки, которые горели ожесточенной злобой, и толстую грубую кожу. Я вспомнила, как Робин назвала торговцев детьми «свиньями», и убедилась, каким подходящим было это слово.

Мне трудно об этом рассказывать (даже сейчас, когда я пишу эти страницы в своей старой спальне — в доме, где я выросла, где я чувствую себя в безопасности и где мне никто не мешает). От детей исходила атмосфера чрезвычайно холодной, безжалостной и неумолимой угрозы. Их было всего десять — наконец я их сосчитала, — и, хотя трудно было определить, какого пола они были, из-за короткой стрижки и бесформенной одежды, я почти точно определила — там было четыре мальчика и шесть девочек, включая Робин. Большинству из них на вид было не больше восьми или девяти лет, но теперь я думаю, что некоторые из них были постарше. Пища, которую они получали в работном доме, не способствовала быстрому развитию и росту. («Ешь овощи, Шарлотта, и ешь хлебные корки, иначе ты никогда не вырастешь сильной и здоровой…» Поразительно, когда советы, что давали в детстве» оказываются правдой.)