Эта ласковая земля - Уильям Крюгер

Моза определили в кухонную палатку, помогать готовить еду, которую подавали после каждого собрания, а также еду для всех, кто путешествовал с сестрой Ив – таких была почти дюжина. Поваром был крупный мужчина, лысый, как колено, с вытатуированной на правом предплечье русалкой с обнаженной грудью. Он называл себя Димитрий, хотя, как у всех, кто путешествовал с сестрой Ив, скорее всего, это имя было ненастоящим. Он говорил с сильным греческим акцентом, и Моз полюбил его. Димитрий хорошо понимал простые жесты, которыми пользовался Моз при общении, и ручался, что не знал лучшего работника.

Альберт трудился с разнорабочими, большинство из которых также являлись музыкантами. За короткое время с помощью своей технической сноровки и способности сварганить из подручных материалов что угодно он заработал их уважение. Они начали называть его Профессор, потому что он обладал общими знаниями почти обо всем.

Уискер, пианист, взял меня под крыло. Он был худым, его руки и ноги походили на коктейльные соломинки, а кожа напоминала цветом мелассу. Он был стар, во всяком случае так мне казалось тогда, может лет пятидесяти, с вечно усталыми глазами. Он учил меня музыке в той области, на которую у мисс Стрэттон никогда не было времени. Я умел читать ноты с листа, но никогда не играл в музыкальном коллективе. Уискер учил меня играть синхронно, слушать другие инструменты и чувствовать то, что он называл «благородным пузырем». Это момент, когда все ноты всех музыкантов непринужденно сливаются друг с другом, и музыкальное произведение приобретает такое прекрасное звучание, что захватывает дух и у исполнителя, и у слушателя, унося их ввысь.

– Как в пузыре, – сказал я.

– Именно, – сказал он и улыбнулся, показывая потемневшие от табака зубы. Он сделал глоток из всегда стоявшего на пианино стакана, наполненного на два пальца контрабандным виски, который, кажется, никогда не уменьшался в объеме, сколько бы Уискер к нему ни прикладывался.

– Такое происходит не всегда, Бак, но когда получается, это словно Господь поднимает тебя на своей ладони.

Его настоящее имя было Грегори, но все, включая его самого, звали его Уискер.

– Матушка говаривала, что я был таким худеньким, что мог спрятаться за кошачьими усами[30]. Так и пристало.

Остальные музыканты вели себя дружелюбно и приветливо, но я видел, что Сид, трубач, был мне совсем не рад. Я думал, это просто из-за опасности, которой, по его мнению, может подвергнуться поход из-за нас, но Уискер подсказал мне другое объяснение:

– Он ревнует.

Мы обедали за одним из длинных столов, на которых по вечерам разливали суп и выдавали хлеб.

– Ревнует ко мне? Почему?

– В тебе есть что-то врожденное, что-то особенное, что выходит через твою гармонику, чему невозможно ни научить, ни научиться. Может, это сделает из тебя музыканта, может что-то другое. Кто знает? Но оно есть. К тому же ты очень нравишься сестре Ив. Ты ее племянник, ее семья. Это дает тебе преимущество над Сидом. Этот пижон ненавидит, когда сестра Ив слишком много внимания уделяет кому-то другому.

Я мало что знал о прошлом Уискера, никто особо не распространялся о своем прошлом, так что мы легко нашли общий язык. Он рассказал, что происходит из семьи издольщиков из Техаса, и с детства больше всего хотел сбежать с хлопковых плантаций.

– Тяжкий труд на твердой, плоской как блин земле, – говорил он. – Ничего тяжелее в жизни не видел, чем собирать хлопок.

Я спросил про его семью, и он сказал, что не виделся с ними больше двадцати лет.

– Вы скучаете по ним?

– У меня новая семья, – сказал он и обвел руками шатер.

Собрания начинались в сумерках, и через пару дней я уже играл с музыкантами на сцене. Сестра Ив проповедовала, а мы поддерживали ее музыкой, окрыляющей душу. Питающие надежду возносили свои голоса в знакомых мелодиях госпел. В конце все лампы, кроме одной, прямо над сестрой Ив, гасли, и слепые, убогие и калеки приходили и вставали перед ней на колени, умоляя о целительном прикосновении. Они не уходили разочарованными. Даже если ослепшим глазам не возвращалось зрение, если кривая нога не выпрямлялась, казалось, самим своим сочувствием сестра Ив давала им надежду.

– Лопают, как овсянку с патокой, – услышал я слова Сида другому музыканту. – Неважно, что они уходят по-прежнему калеками. Они уходят со светом в сердце, и это все, что имеет значение для бедолаг. Они открывают бумажники, и деньги текут рекой.

Это должно было меня насторожить. Но я решил, что кормить людей, которые приходят на собрания, стоит дорого. Времена были тяжелые, и для многих суп с хлебом на ужин, возможно, был единственным приемом пищи за день. Деньги на еду были проявлением щедрости тех, кто не задерживался на ужин, тех, у кого водились деньги и чьи сердце и совесть затронула сестра Ив.

Мое любимое время наступало, когда собрание заканчивалось и голодные были накормлены. Сестра Ив и Сид собирались вокруг Уискера за пианино, и мне разрешали присоединиться, и мы играли музыку, за которую никогда не взялся бы церковный хор. Сестра Ив обожала композиции с «Улицы дребезжащих жестянок», написанные, как объяснил мне Уискер, в тридцатидвухтактной форме, состоящей из четырех частей, в каждой по восемь тактов. Многие мелодии Ирвинга Берлина были тридцатидвухтактными, объяснял он. Они были несложными в исполнении и полными сентиментальности, а сестра Ив знала, как выжать эмоцию до последней капли. Она потягивала контрабандный виски – они все потягивали – и курила сигарету, окутывая нас бархатными нотами песни так, что хотелось плакать. Малышка Эмми к этому времени уже крепко спала на одеяле в задней части шатра. Когда все закруглялись, Сид относил ее в свою машину, отвозил нас обратно в гостиницу и укладывал ее на кровать, потом желал сестре Ив спокойной ночи у дверей ее апартаментов.

– И так всю дорогу до самого Сент-Луиса? – услышал я однажды ночью его полный тоски вопрос.

– Всю дорогу, Сид, – ответила она. – Спокойной ночи, милый.

Сид был не единственным попавшим под ее очарование. Все, кто путешествовал с ней, любили сестру Ив. Горстка неудачников, изгоев, потерянных для общества. Но так же, как она давала надежду хромым и немощным, сестра Ив воодушевляла всех нас. Я думал про детей в Линкольнской школе, которые были совсем как люди сестры Ив – потерянными и сломленными. Я думал, что, если бы она была главной вместо Тельмы Брикман, Черной ведьмы, жизнь там была бы совсем другой.

Сестра Ив рассказала мне, что крестовый поход пробудет в Нью-Бремене две недели. На четвертый вечер, когда все вышли из шатра и отправились по домам или к длинному столу за супом и хлебом, сестра Ив села на ступеньки сцены. Я присел рядом.

– Я сейчас убила бы за сигарету или стакан виски, Оди. – Она игриво пихнула меня закутанным в белое бедром.

– Эти люди думают, что вы идеальная. Лучше им не видеть вас курящей или пьющей.