Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов

Он отпустил меня и опустился на скамейку, тяжело дыша.

Мы сидели молча, отвернувшись друг от друга. И снова молчание прервал он:

– Простите за резкость.

– От меня вчера ушла жена, – сказал я. – К другому.

Это сообщение не произвело на него никакого впечатления. Он повернулся ко мне и произнес совершенно спокойно:

– И ты решил, что теперь дорога к Алиночке свободна? Послушай, ты ведь ее не любишь. Тебе нужна ещё одна женщина в твою коллекцию? Так ты погляди, сколько их по театру твоему носится. Зачем же ты портишь ей жизнь, разве она это заслужила? Уж если она ушла от тебя и в истерике позвонила мне… За помощью позвонила, потому что ей некуда было больше… Вот. Она ушла от тебя и мне позвонила – значит, ты не понял ее. Не понял, не полюбил. Получается, что она не нужна тебе, а мне…

Сергей так внезапно прервался на полуслове, что я решил, будто ему стало плохо. Но он быстро продолжил:

– Отстань от неё, а? – Он не требовал, не угрожал: просил. – То, что ты мне сломаешь жизнь – хрен с ним, моя жизнь не дорого стоит, хотя я – профессор, доктор, у меня – книги… Не важно. Отстань, а? Ты в курсе, что у твоего сына роман с нашей дочкой?

– Что? – я вскочил и снова рухнул на скамейку.

– Вижу: не в курсе. Что ж ты за отец такой, если не знаешь, на ком хочет жениться твой сын?

– Жениться?

– Да. Судя по всему, дело идет к свадьбе и нам всем еще предстоит сродниться. Так что мы все будем видеться… Вот. И я прошу тебя, как человек, для которого нет в мире никого дороже Алины: отстань от неё. Мы с ней нормально живем. Быть может, в нашей жизни не хватает яркости, но зато в ней много тепла. Яркость ведь все равно рано или поздно тускнеет, а без тепла – как прожить? Если бы ты понял мою Алиночку, полюбил бы если… Я бы тогда, конечно… Я это уже говорил. Если у тебя осталось хоть немного совести, не мешай нам жить.

Сергей встал и, не попрощавшись, пошел от театра.

Я проводил его взглядом и только тут заметил Алинину машину. Значит, она знала, что ее престарелый муж будет со мной говорить.

Вдруг Сергей развернулся и бросился ко мне. Бежал он смешно, по-старчески приволакивая ноги и поправляя очки. Пыжиковая шапка сползла на бок, обнажив его лысеющую голову.

– Так значит… – Он дышал тяжело, говорил с трудом. – Так значит… Говоришь… От тебя жена ушла… Так вот я хочу тебе сказать, можешь мне не поверить… Господи, зачем же я бежал?.. Я хочу тебе сказать, что можешь про Алиночку забыть теперь… Теперь – навсегда, это уж точно… Она ведь хотела, чтобы ты совершил ради нее поступок, чтобы ты ее выбрал, чтобы ты доказал свою любовь… Чтобы ты пришел к ней ради новой жизни, а ты испугался… Ведь ты испугался, если честно? – Несколько раз он глубоко вздохнул. – Дыхание тяжело налаживается… Не важно… В свое время ради нее я ушел от жены, моя старшая дочь до сих пор меня сторонится… Но зато Алина со мной. И Машка… Ты ведь не пацан уже, ты – режиссер, артист всенародный, про Гамлета ставишь… Неужели ты не понимаешь: если хочешь открыть дверь в новый дом, затвори дверь в дом старый?.. Знаешь, что я тебе скажу? Никогда… Слышишь ты – никогда, даже, когда она ушла к тебе, я не жалел о том, что пришел к ней… Потому что так или иначе, но у меня было полтора десятка счастливых лет… Я забыл мысль… Да что ж с дыханием-то такое?.. Да! Она никогда не простит тебе, что ты не совершил поступка, чтобы быть с ней рядом… Ей не нужен человек, который пришел к ней потому, что ему больше некуда деться, понимаешь меня? Я это не из злобы говорю. Ты ведь умный человек, я это по спектаклю твоему понял. И ты не можешь не понять, что я прав.

Он развернулся и побежал к машине.

Я видел, как из автомобиля вышла Алина, как он бросился к ней, как они обнялись. Как она начала его ругать. Я не слышал слов, но понимал, что она ругает его за то, что он бегает. Потом они сели в машину и уехали.

Помнишь, я говорил тебе когда-то, что жизнь – это женщина? Я прав: конечно, жизнь – это баба, потому и предает с такой легкостью, по-женски.

х х х

Я пришел домой. Сел за компьютер. Открыл новый файл. Назвал его «Письмо к сыну» и начал писать то, что ты вряд ли прочтешь.

Я не ходил в театр, сославшись на болезнь, я вообще никуда не выходил из дома. Вспоминать то, что со мной было – оказалось единственным занятием, которое, если и не приносило мне радость, то позволяло жить. Вот именно – жить. Я испытывал все заново, понимаешь? Я жил свою жизнь еще раз, и мне искренне казалось, что я не знаю, чем закончится та или иная ситуация.

Знаешь, кого мне больше всего не хватало в эти дни? Нашего Кузьмы, пса нашего – единственного существа в моей жизни, которому ничего не надо было объяснять и который любил меня просто так. И мне снова захотелось найти его могилу, просто поехать, сентиментально посидеть – почему нет? Но я так и не удосужился узнать у твоей мамы, где похоронен Кузя, а теперь звонить ей… Сам понимаешь.

Знаешь, зачем нам даны собаки? Чтобы мы не позабыли, что мы – люди. И больше ни за чем. Ну, ладно… Грустно мне… Когда я писал это бесконечное письмо, понимая, что ты не прочтешь его, – мне всё время было грустно. Ну, и ладно…

Иногда появлялся ты, бросал мне: «Привет!» и уходил в свою комнату. Прости, сынок, но мне не хотелось прерывать свою работу даже ради разговоров с тобой. Мне очень хотелось дописать все до конца, распечатать и прочесть эту рукопись, как чужую жизнь.

Что я и сделал. Когда я положил перед собой готовую, распечатанную рукопись, я совершенно не представлял, чем мне теперь заниматься…

Привет, пап!

Как ты там вообще? Нормально все? Говорят, тебя сегодня перебросят из реанимашки в нормальную палату и тогда я смогу передать тебе эти слова. Пишу заранее потому, что, когда тебя перекинут, у меня уже может быть зарез со временем. А сейчас – не зарез. И вот пишу, значит.

Ну, ты дал, конечно, конкретно. Хорошо, что тебе поплохело, когда я был дома и сидел за компом без ушей, то есть – без наушников. Вдруг слышу: стук в твоем кабинете, причем, такой конкретный, словно упало чего-то тяжелое. Ну, думаю, сейчас услышу чисто нецензурную реплику в твоем исполнении. Ни фига. Тогда, думаю, надо глянуть, чё там, да как… А там папа мой родной на полу лежит практически в несознанке.

Врач «Скорой», с которым мы тебя на носилки стелили, сказал, что приехали они вовремя. И это – чудно. Потому что в мои планы совершенно не входило – потерять отца в столь юном возрасте.

Врач оказался мужик классный, конкретный, сразу сказал, сколько надо забашлять, чтобы у тебя все было o`кейно. Хорошо, что у меня и у Машки (в основном, если честно, конечно, у Машки) были деньги.

Так что теперь ты выздоравливаешь. Врач сказал: инфаркта у тебя нет ни фига, типа ничего жизненно важного не задето. В общем, всё суперски обошлось.

Письмо твое ко мне я на твоем письменном столе нашел, и, чтоб ты знал, прочитал от начала и до конца, хоть ты и сомневаешься все время в моих умственных способностях. Но взрослые всегда считают, что дети дурнее, чем они, – я к этому привык уже, меня это все давно не колышит, извини.