Касты. Истоки неравенства в XXI веке - Изабель Уилкерсон

– Все в Индии определяет каста, – сказал он. – Сама индуистская религия поддерживает кастовую систему. Поэтому Амбедкар ушел в буддизм. Для него это стало не бегством, а освобождением. Кастеизм – это лишь иная форма расизма. Бог знает, сколько времени понадобится людям, чтобы избавиться от него.

Мне стало интересно.

– Вы все еще индуист? – спросила я его.

– Я атеист, – ответил он. – С тринадцати лет не принадлежу никакой религии.

– Что думает об этом ваша семья?

– Они считают, что, родившись индуистом, индуистом ты и умрешь. Нельзя убежать от касты. Но у меня свои убеждения. Какая разница, что думают они?

Похоже его заинтересовало то, что я рассказала ему об иерархии в Америке, причем не просто заинтересовало – озадачило и заинтриговало.

– Если в США существует кастовая система, – спросил он, – то где в этой системе ваше место?

Это в той или иной форме звучит при практически каждом знакомстве индийца с другим индийцем. Представители низшей касты знают, что разговор рано или поздно свернет на эту тему, и боятся этого момента. Индийцы будут спрашивать фамилию, род занятий отца, название родной деревни и тот ее район, в котором родился собеседник, – все для того, чтобы разузнать касту того, кто находится перед ними. Они не успокоятся, пока не раскроют положение человека в общественном строе.

Тушар довольно долго ждал момента, чтобы спросить меня об этом, и, вероятно, не сделал бы этого или даже не подумал бы об этом, если бы я не упомянула кастовую систему в Америке. Его удивило это открытие. Похоже, он захотел узнать механизм работы системы в нашей стране и мое место в ней.

Я же не ожидала этого вопроса. Раньше подобных вопросов мне не задавали. Как он мог не знать? Была ли это простая вежливость? Голливуд и средства массовой информации из поколения в поколение транслировали миру унизительные образы афроамериканцев, а это означает, что наша слава идет впереди нас, и не всегда к добру. Так что теперь я испытывала к нему странную благодарность за то, что он смотрел на меня не через кривое зеркало расовых предрассудков. Даже не прибегая к языку касты, любой американец легко бы распознал рейтинг группы, к которой я принадлежу с рождения.

Но здесь передо мной был человек, рожденный в Индии, принадлежащий к высшей касте и скептически относящийся к унаследованному статусу, и этот человек был готов к любому моему статусу. Он не клеил ко мне ярлык и не делал предположений, которые мне каждый день приходится опровергать.

Его вопрос был раскрепощающим в своей невинной бессмысленности. Тем не менее он напоминал прозрение, которое посетило в Индии доктора Кинга почти шестьдесят лет назад.

– Что ж, – сказала я Тушару, – в Америке меня причисляют к низшей касте, американским неприкасаемым. Я американский далит. И я живое доказательство того, что каста – искусственно навязанный конструкт.

Он взглянул с пониманием. Мой ответ стал для него еще одним подтверждением того, что каста – это недуг общества. Впоследствии в каждой моей поездке в Лондон у нас находились темы для разговоров. Он рассказывал об абсурдах кастовой системы, свидетелем которых он был у себя дома.

Он вспомнил студентов-далитов, так и не получивших оценку за свои экзамены. «Тесты не оценивались, – сказал он, – потому что учитель принадлежал к высшей касте и не хотел прикасаться к бумаге, которую трогал далит. Не знаешь, плакать тут или смеяться».

Он рассказал мне о своей коллеге из высшей касты с предыдущего места работы. Она вставала из-за стола и проходила через весь офис, по коридору и за угол, чтобы попросить далита принести ей воды.

«Кувшин стоял рядом с ее столом, – сказал он. – Далиту приходилось подходить к тому месту, где она сидела, чтобы налить ей воды. Это было ниже ее достоинства – самой взять воды со стоящего рядом стола. Это кастовая болезнь».

Он напомнил о горестной зацикленности индийцев на цвете кожи, которая делила на касты внутри касты, о ненависти к более темным индийцам, которые, как правило, но не всегда, принадлежат к низшей касте, и об их страданиях из-за этой не зависящей от них черты, напоминающих страдания афроамериканцев и других цветных людей в Соединенных Штатах и в других уголках мира.

Его старшая сестра оказалась темнее большинства его братьев и сестер, и, когда она достигла возраста ухаживания, ей сказали, что ей нужно кипятить молоко, снимать пенку с кипяченого молока и намазывать ею лицо каждую ночь перед отходом ко сну, прежде чем женихи начнут обивать пороги дома, прося ее руки. «Представьте, – сказал он. – Неделя за неделей. Ночь за ночью. Она знала, что ее отвергнут, поэтому закрывала дверь в свою комнату и горько плакала. Мне было двенадцать, но я до сих пор помню все очень отчетливо. Она вышла замуж, но дело не в этом. Ей не следовало проходить через все это. Это было жестоко».

Мы оба были не на своем месте, каждый по-своему, и поэтому мы могли видеть сквозь иллюзию, которая сформировала и ограничила нас по разные стороны соответствующих кастовых систем. Мы вырвались из матрицы и были убеждены, что можем видеть то, что не могут видеть другие, и что другие тоже могут прозреть, если захотят пробудиться от своего сна.

Мы бросили вызов нашим кастовым предназначениям: он не был воином или правителем. Он был геологом. Я не была прислугой. Я стала писателем. Он бросил вызов своей касте сверху, а я – снизу, и мы встретились в этот момент в Лондоне на нашей собственной Линии Мажино – линии равенства, – находясь по разные стороны одного и того же стремления понять силы, которые должны были определить наше место в жизни, но потерпели крах.

В конце 2015 года два экономиста из Принстонского университета объявили о поразительном открытии – уровень смертности белых американцев среднего возраста, особенно наименее образованных из них, вырос впервые с 1950 года. Это вызывающее недоумение, но тревожное открытие запестрело на передовицах газет и в первых рядах новостных лент по всей стране.

Всплеск случаев ранней смерти среди белых людей среднего возраста пошел вразрез с тенденциями всех остальных этнических групп в Америке. Даже среди исторически маргинализированных чернокожих и латиноамериканцев наблюдалось снижение показателей смертности в течение исследуемого периода времени, с 1998 по 2013 год. Рост смертности среди белых не соответствовал преобладающим тенденциям в остальной части западного мира.

В прошлом веке американцы с каждым последующим поколением добивались увеличения продолжительности жизни благодаря более здоровому образу жизни и достижениям медицины. Но незадолго до начала двадцать первого века уровень смертности среди белых американцев среднего возраста в возрасте от сорока пяти до пятидесяти четырех лет начал расти, поскольку наименее образованные, в частности, все чаще погибали в результате самоубийств, передозировок наркотиков и заболеваний печени в результате злоупотребления алкоголем, по мнению авторов основополагающего исследования Энн Кейс и лауреата Нобелевской премии Ангуса Дитона[247]. Подобные «смерти от отчаяния», как их прозвали экономисты, привели к гибели примерно полумиллиона белых американцев за этот период, а это больше, чем количество американских солдат, погибших во время Второй мировой войны[248]. Люди из этой группы могли остаться в живых, если бы придерживались тенденций предыдущего поколения.