Три жизни Томоми Ишикава - Бенджамин Констэбл

– А с чего ты взял, что я это могу? С чего ты взял, что мне не повредила пережитая боль, а главное – осознание того, что ты все спланировал заранее, что меня отдали при рождении, чтобы разгребать дерьмо, с которым ты не пожелал возиться сам? И почему моя мать смирилась с тем, что она – всего лишь ходячий инкубатор для маленького убийцы?

– Она была молода. Ей пришлось нелегко, но она поняла.

– Зачем ты вообще завел детей от другой женщины, если так любил Комори?

– Я же сказал. Я завел тебя, чтобы у Кеико мог быть ребенок. Я не сомневаюсь, что тебе тяжело, Бабочка, но хочу, чтобы ты знала, почему так вышло.

– Ну спасибо, теперь я совершенно спокойна. Здесь есть что-нибудь выпить?

Я встала и пошла на кухню.

– Да. В шкафу слева несколько бутылок. Сейчас, погоди… – Он хотел встать, но я перебила:

– Сиди. Я сама налью.

Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и собраться с духом.

– Ты что-нибудь хочешь?

– Нет, спасибо. Для меня рановато.

– А потом я уеду и никогда не вернусь. Мы больше не увидимся. Поэтому, если хочешь выпить с любимой дочерью, сейчас самое время. Я буду джин с содовой. Ты уверен, что обойдешься?

– Ладно, я тоже выпью джин с содовой.

Я оглянулась. По лицу отца катились слезы.

Разлив джин, я вытащила из сумки три упаковки таблеток – лекарство, которое можно купить в любой аптеке. Я привезла его с собой. Эта идея уже давно посетила меня. Пусть я и не планировала убивать папу, но все-таки приготовилась на тот случай, если возникнет необходимость. Высыпав ему в джин содержимое трех капсул, я убедилась, что они полностью растворились. Я действовала с непристойным спокойствием (и даже самодовольством) опытного человека. Если бы отец обернулся, он бы увидел. Но он сидел неподвижно.

– Вот, держи. – Я протянула папе джин и села.

– Спасибо.

– Твое здоровье. – Я подняла свой бокал.

– Да, и за тебя. – Он сделал глоток. – Как горько.

– У твоего джина странное послевкусие. Но пить можно. А виски я не хочу.

Мы сидели молча.

– Мне на редкость паршиво, папа. Я никогда не знала тепла родительской любви, а сейчас вообще ничего не чувствую. Я просто пешка в твоей хитрой игре – потому что ты оказался страшным шовинистом и не женился на женщине, которую любил, и слишком испугался, чтобы посмотреть в лицо смерти, хотя это самая естественная в жизни вещь, объединяющая всех людей.

– Тебя научили понимать смерть. А остальным нестерпимо больно.

– С чего ты взял, что ты какой-то особенный? Почему решил, что тебе больнее, чем мне? Мы почти не знакомы. Я не знаю, кто ты и каковы твои приоритеты, если они вообще есть.

– Я тоже не знаю, каковы мои приоритеты. Может быть, страх смерти и презрение к себе. По крайней мере, ты их не унаследовала. Сейчас я впервые вижу, что ты – живой человек. Ты ценишь человеческие чувства. Искусство и красоту. Ты хочешь добра и понимаешь, что мир шире твоего эго. Ты – не такая, как я. Даже если я не сделал больше ничего, то, по крайней мере, не передал тебе своего патологического страха жизни.

Он начал говорить медленнее, словно шарманка, у которой кончался завод.

– Может быть, мы даже похожи больше, чем ты думаешь. Ты когда-нибудь кого-нибудь убивал, папа?

– Нет, слава богу. По крайней мере, такого преступления я не совершал.

– Ты знаешь, что я ее убила? Убила Комори. Я дала ей таблетки.

– Я не знал, как именно ты это сделала, но ведь изначально предполагалось, что ты поможешь Кеико свести счеты с жизнью, если потребуется.

– Становится все хуже.

– Бабочка, я люблю тебя, – произнес отец еще медленнее. – Ты знаешь, что такое любовь?

– Нет. Сомневаюсь, что она вообще существует.

– Очень жаль. Надеюсь, ты однажды узнаешь – и поймешь, что за удивительное чувство любовь.

– Да, это красивое чувство. Но лично я думаю, что мы просто животные, которые пытаются спасти свою шкуру, ну или продолжить род. Мы – большие куски мяса, движимые эгоизмом, жаждой физических удовольствий и химическими импульсами, которые толкают нас к размножению. Гормоны вызывают эмоции, и мы защищаем наших детенышей. Вот что такое, по-моему, любовь. Мы считаем себя высшими существами, а на самом деле мечемся, находясь в плену животных тел и суеверий. Это все чистая биология.

– Может быть, ты и права, – сказал он.

– Так оно выглядит.

– Тебе не кажется, что мы впервые разговариваем с тобой по-настоящему?

– Пожалуй.

И вот, как ни странно, за несколько минут до его смерти мы с отцом наладили какое-то подобие контакта. Вряд ли я могла требовать большего.

Я порылась в кухонном шкафу и нашла свечи. В нише за домом оказалось множество канистр с пропаном. Я притащила одну из них внутрь и открыла краник.

– Ты еще не спишь, папа?

– М-м-м…

Папина голова свесилась набок. Я зажгла свечи и поставила подальше от него, на стол, а потом поцеловала отца в лоб.

– До свидания, папа, я ухожу.

Я села в машину и уехала.

Откуда-то налетел ливень, но сквозь пелену дождя сияло солнце, играя в каждой капле. Отец стучал в дверь дома, боясь вымокнуть. Он был еще ребенком. Ему отвечал женский голос:

– Я не могу тебя впустить. За тобой пришла злая лиса. Ты обидел лис. Иди туда, где они живут, и проси прощения.

– Но я не знаю, где они живут! – крикнул мальчик.

– В такие дни бывает радуга, – сказала женщина. – Лисы живут под радугой.

И он побрел по лугу, полному цветов, и впереди, на небе, действительно появилась многоцветная дуга. Он чувствовал запах дождя, земли, цветов. Столько прекрасных ярких цветов.

Дом был еще виден. Я остановилась, вышла из машины и стала смотреть. Вдалеке, за волнами жара, маячило его отражение – а потом полыхнул огонь. Дыхание перехватило. По лицу потекли слезы. По пыльной пустыне прокатился низкий рокот, и на том месте, где стоял дом, взвился гриб взрыва. Я вытерла лицо о футболку и ощутила прилив энергии, подобный теплой волне. Рядом остановилась какая-то машина, окно опустилось. Грузная загорелая чета спросила, не знаю ли я, что случилось.

– Понятия не имею, – ответила я. – Я просто стояла тут, и вдруг бабахнуло.

Через секунду раздался второй взрыв, сильнее прежнего, и пара ахнула.

– Ян, дай-ка камеру.

Я пожелала им удачного дня и уехала, прежде чем они успели меня запечатлеть.

Я знал, что Стритни непременно отзовется, но, когда я на следующее утро зашел проверить почту, письмо оказалось формальнее, чем обычно.