Человек за бортом - София Цой

Я только вздыхала. Как родные люди могут быть настолько глухи друг к другу? И я садилась в темном углу у зеркала – не чтобы помирить их, скорее чтобы разнять, если вдруг что. Мама сметала склянки с трельяжа, кричала, потом начинала рыдать. Папа бил кулаком в дверь, пинал диван, грозил разводом. Мама картинно падала на пол, жалуясь, что у нее прихватило сердце и она вот-вот умрет. Папа безразлично выходил из спальни, даже не взглянув ни на нее, ни на меня. «Полюбуйся, Софи, какой у вас отец!» – шипела мама из темноты.

В ссорах я, как дочь, всегда занимала ее сторону, хоть и знала, что приступы притворные. Обнимала ее, пыталась утешить, но она отталкивала меня холодной рукой, винила в том, что я похожа на отца – кто бы мог подумать? – чтобы через секунду потребовать платок.

Наши семейные ужины были отравлены едким молчанием. Родители не обращались друг к другу напрямую, только через меня или Жака. Срывались на нас из-за любой мелочи: то мы громко дышали, мешая отцу читать газету, то якобы нарочно затеяли мыть посуду и греметь тарелками, когда мать присела выпить кофе в тишине.

В такие дни я старалась не отсвечивать, чтобы не подливать масла в огонь. К счастью, я уже не была ребенком и не обязана была сидеть дома: посещала курсы, библиотеку, писала статьи и наудачу носила их в разные издания – а для статей нужны были громкие поводы, и я ходила на уличные протесты, носила брюки, участвовала в акциях суфражисток, все больше заражаясь их идеологией… Это и привело меня в один из дней на бульвар, в гущу стихийного марша в поддержку сестер Мартен. Все это на первый взгляд выглядело как народное гулянье: запруженный толпой бульвар, шум, крики. Но потом над головами замелькали транспаранты, какая-то женщина, а за ней еще одна и еще, подошла, чтобы сказать, какая я храбрая, раз надела брюки. Я начала осознавать, что стала частью чего-то важного и запретного.

Прижимая к груди сумку и багет, я протискивалась сквозь толпу и наконец выползла у какого-то особняка с вращающимися дверьми. Но стоило вздохнуть свободно, как передо мной возникли жандармы в черной форме. Они велели пройти с ними и не оказывать сопротивления, «иначе будет хуже». Попытки доказать, что я оказалась здесь случайно, не помогли. В толпе послышались крики – это разгоняли и задерживали других протестующих.

Дома меня ждал серьезный разговор. Папа внушительно заявил, что разумный человек, а тем более разумная девушка, никогда не полезет в политику. Мама всхлипывала и утверждала, что так мне ни за что не найти хорошего мужа. Тусклый свет подчеркивал каждую морщинку на их лицах, они казались постаревшими и несчастными – зато в кои-то веки были единодушны. Я слушала и молча кивала, однако когда родители потребовали выбросить все перешитые костюмы Жака и вернуться к юбкам и кардиганам, я бесцветным голосом сказала: «Нет». И тем же отвечала на все приводимые аргументы. Когда в монологе повисла пауза, я воспользовалась ею и спросила: «Мы закончили?» Во время разговора покидать комнату не дозволялось. «Сама как думаешь?» – холодно произнесла мать. И, взглянув на календарь – на нем алело 12 января, день рождения Келси, – я решила, что уйти будет прекрасным решением. И не только из комнаты.

За обедом я объявила семье, что Винсента Тиме, моя подруга, уезжает в Москву и просит меня пожить у нее и присмотреть за домом. Ответом послужила пренебрежительная тишина – и я восприняла ее как согласие. Искренне удивился, пожалуй, один Жак: он застыл с вареным яйцом во рту. Позже, в моей комнате, когда я закидывала вещи в большой синий чемодан, он присел на узкую кровать и пробормотал: «А как же я?» – и от глухой тоски в его голосе мое сердце сжалось. Я взяла его за руку, не находя ответа, но он улыбнулся мне первым: «Да ладно, Софи, не грусти. Придумаю что-нибудь». Его тепло согрело мне душу: прежде чем выйти на улицу, я нашла в себе силы попрощаться с родителями и пожелать им беречь себя.

«Не голодай, хорошо? Я могу приносить тебе обеды», – сказала я Жаку извиняющимся тоном, когда он в пальто поверх одной сорочки вышел провожать меня к перекрестку.

«Не надо, сестрица. Лучше сама не забывай есть как следует. А то, наверное, у Капитанов твоих одни устрицы да просекко».

«Звучит не так уж и плохо! – рассмеялась я. – Беги домой, не то простынешь».

Жак сжал меня в крепких объятиях.

У поворота послышался мерный перестук копыт. Две вороные лошади тянули бордовую карету, на козлах сидели мои старые знакомцы: кучер Винсенты Луи и ее лакей Франс. Последний лихо соскочил и предложил мне руку, но я вежливо отказалась от помощи и запрыгнула в карету сама, поручив ему чемодан. Меня окутал аромат любимых духов Винсенты – жасминовых, но с легкой перчинкой – и мягкий свет кованых канделябров. Он подсвечивал алую суконную обивку и золотые дверные кармашки, где, я знала, прятались конфетки, вода в резной стеклянной бутылке, несессер на шатлене и аптечка. Как Винсента любила приговаривать: «Если вдруг что».

Фасады зданий по сторонам постепенно становились чище и изящнее – прекрасный шестнадцатый округ, – и наконец среди прочих элегантных домов просиял статный, огражденный ажурной решеткой особняк Винсенты. На туях и кустах в бордовых защитных полотнах мирно лежал снег, а на входной двери из красного дерева сверкал окрыленный якорь в штурвале.

Не успела я сойти с подножки, как из дома мне навстречу выпорхнул Найджел, сердечный друг Винсенты. Его сопровождало облако морозного пара, щеки его тут же зарумянились. После приветственного рукопожатия он взял мой чемодан, хотя знал, что обычно я обхожусь без помощи. Поставил его в прихожей, набросил пальто и вернулся на крыльцо с сигаретой. По дубовой лестнице уже спускалась моя дорогая Винсента, на ходу повязывая алый шарф. Камеристка Алис спешила следом, помогая уложить его и закрепить брошью так, чтоб не помять прическу и не задеть украшавшие ее алые розы и банты. Мы с Винни обменялись поцелуями в щеку. Обрадованная моим визитом, она спросила, останусь ли я сегодня на ночь. Я замялась и потупила взгляд.

– Можно мне пожить у тебя какое-то время? Я могу делать что-то взамен, например, помогать тебе готовиться к выходам, – улыбнулась я Винсенте и бледной, невысокой, как и я, Алис.

Винни усмехнулась:

– Ну, скажи еще, что будешь здесь за горничную и за садовника. Дорогая, ты моя гостья, иначе и быть не может. Оставайся сколько потребуется.

– Спасибо тебе.

Я тяжело вздохнула и присела на банкетку, ожидая, пока Алис закончит с головным убором Винсенты. Мысль о том, что я могу остаться в этом доме безвозмездно, была для меня так же странна, как для Винсенты – предложение моих услуг.

Найджел приоткрыл дверь и сообщил, что пора выходить.

– Ты ведь поедешь с нами развеяться?

– А там будет Элиот Ричмонд?

– Конечно. Они с Келси давние друзья.

– Нет, тогда я не поеду, спасибо, – хмыкнула я.

В длинном зеркале за спиной Винсенты я поймала свое отражение: под глазами, явно заплаканными, лежали тени, волосы в беспорядке, костюм давно не чищен. Пришлось бы переодеться и нанести макияж – об этом я даже и думать не хотела.

Винсента проследила мой взгляд и догадалась, о чем я думаю.

– Давай-ка я позову визажистку и парикмахершу, а мы костюм подберем?

– О нет, дорогая, ты слишком добра.

– Почему же?

– Мне они не помогут. Как ты однажды сказала: на тебя в детстве орали, когда следовало бы обнять, и это заметно. По мне сейчас тоже заметно. Даже если я надену дорогой костюм и подведу глаза.

Винсента присела рядом. Брови над ее большими глазами сложились трагичным домиком, а губы дрогнули.

– Мне бы просто прийти в себя, – заверила я ее. – Правда. Передай Келси мои самые искренние поздравления. А, да! И скромный презент. – Я протянула ей маленькую позолоченную фигурку парусного корабля, на котором мастер по моей просьбе выгравировал окрыленный якорь и штурвал – тот самый герб или, лучше сказать, эмблему, которая