Натюрморт с часами - Ласло Блашкович

Давайте без шуток. В феврале будет пятьдесят лет со дня смерти художника. Да, шла война, но жизнь продолжается. Я договорилась, что мы отметим это в студенческом центре. Вы забыли, что я пишу статью о его судьбе? Что я хочу сделать выставку картин, о которых думают, что они утеряны? Это мой большой шанс, вы должны мне помочь.

Но я не знаю, где эти картины! Ты по-сербски понимаешь?

Не знаете? А бюст вашего брата? А «Карловацкий виноградник Йовановичей»? И об этом, вроде бы, тоже понятия не имеете? Все сгорело? Разве не вы его главная модель, муза, Девочка в саду, разве не так? Разве мне нужно утонченное общество, может быть, я собираюсь завещать виллы клубу литераторов? И почему же тогда, какого черта, вы прячете? Почему утаиваете?

Успокойся, а то тебе опять станет плохо. Посмотри, брызжешь слюной. Мне хотелось бы, чтобы сейчас ты ушла. Нет, нет, ты меня утомила, я хочу, чтобы ты встала и вышла. Мы закончили. Я больше не могу. Коста, прошу вас, проводите Марию.

* * *

Коста идет за девушкой. Он похож на охотника, который отправился за Белоснежкой в лес, откуда он вернется с ее сердцем серны на острие копья. Но не следует так далеко заходить. Когда они подошли к последней двери, Мария останавливается, берет его лицо в свои ладони.

Ты думаешь, это похоже на сон, не так ли? — произносит она шепотом.

Черт его знает. Похоже, — соглашается молодой человек. Он чувствует ее грудь на своих ребрах. Откуда-то доносится свадебная песня.

Ладно, — утешает его Мария Ш., - ты привыкнешь. Пальцами она чувствует его пробивающуюся щетину.

Я пытался, — квартирант произносит то, что от него ожидают.

Только потихоньку, она сломается, я знаю, — шепчет Мария.

Я пытался, та дверь заперта, — говорит Коста.

Важно, что ты здесь. Попробуем вместе, когда она пойдет на кладбище.

Разве эти картины чего-то стоят? — с сомнением спрашивает молодой человек.

Стоят, — говорит Мария тоном, исключающим любые возражения.

А если их и, правда, нет? — осторожно продолжает Коста.

Не раздражай меня, — дыхание Марии учащается настолько, что это пугает собеседника. Во что я ввязался, — подумал бы он, не будь зачарован.

Я сегодня вечером видел тебя из окна, — Коста приподнимает брови.

(Дальний свет проезжающего автомобиля мелькнул по профилю девушки, и этот блестящий лак на мгновение превращает ее в незнакомку. Слеза скользнула сквозь замочную скважину.)

Они слышат, как Девочка зовет Косту.

Иди, не то она что-нибудь заподозрит. — Коста, — зовет старуха. Они стоят совсем близко друг к другу. Молодой человек пытается коснуться ее губ. Не надо, — она уклоняется. Ее трудно удержать, она как перышко. От ее прикосновения ему щекотно.

Вернувшись в гостиную, он застает Девочку в сползших очках, спящей в кресле у граммофона, который вращается вхолостую. Снится ли ей что-нибудь? В ответ Девочка храпит, как будто распарывается шов. Спокойной ночи, — говорит свежеиспеченный биограф. Земля тебе пухом.

* * *

Прежде чем подняться в комнату, он вновь занялся той дверью. Наклонился и почувствовал, что из замочной скважины дует. (Ничего-то у него без ключа не выходит). Так он стоит, босой, пытается что-нибудь рассмотреть. Поздно, картина постепенно застывает.

Темно, как в преисподней, но слышны шаги. Походку Марии он узнал бы из тысячи. Она немного косолапит, это ее делает скованной, бессильной. Коста сильно сжимает челюсти. Ключ подходит к другой замочной скважине. Она не зажигает свет, раздевается в темноте. Может быть, только настольную лампу, похожую на гриб, свет которой поглощает пол, и поэтому отсюда ничего не видно? Она словно проваливается в нору. Словно прячет козьи ножки.

Коста ложится в постель и закрывается с головой. Ступни застыли от холода, кровь заледенела, он чувствует себя, как в аквариуме. Спать не может, а думать не о чем. Выныривает из-под одеяла, нащупывает выключатель ночника, слышит, как внизу ходит старуха. Берет ранец и, покопавшись в нем, достает пачку сложенных пополам листов. Поднимает повыше подушку, удобно устраивается, удовлетворенно вздыхает, в течение нескольких секунд наблюдая, как бумага, которую он во время всех этих манипуляций положил на грудь, подрагивает в ритме сердца. Если долго во что-то такое всматриваться, то покажется, что бумажная субстанция пульсирует самостоятельно, независимо ни от чего, ты словно вдохнул в нее жизнь, а сам увял, жизнь — заразная болезнь.

Он отмахивается от ночных наваждений, разворачивает листы бумаги, это статья, эссе, точнее, черновики, небрежно их перелистывает; бледная машинопись, исчерканная поправками от руки, похожими на мышиные укусы; правка везде и всюду, на полях, между строками; у читателя заболит голова еще до начала чтения. Коста пролистывает с конца и, наконец, добирается до первой страницы, на которой посредине написано:

СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ БОГДАНА ШУПУТА

(1914- 1942–1992)

Смотри-ка, какая-то футуристическая пьеса, из ближайшего будущего, до финала остался месяц. Это было похоже на маленькое жало, вонзенное в ту, имя которой стояло внизу страницы, сидело в самом начале текста, как швейцар, то есть, Мария Ш., студентка.

И теперь он приготовился читать или погрузился в сон, кто его знает.

Сцены из жизни Богдана Шупута

Введение: carte blanche

Богдан Шупут со своей несчастной семьей (а несчастье, кто бы что ни говорил, всегда одинаково) скитался как Вечный Жид. Сначала государственная служба мотала отца туда-сюда, в ритме «Марша Радецкого», от Карловаца, через Крижевцы, до Сисака, где ему, ревизору финансовой гвардии, бедняжка Эвица родила сына. Тот год был отмечен сараевскими выстрелами Гаврило Принципа, и отец (не Адам, но Прокопие) окрестит сына громким именем звонаря, которое прекрасно сочеталось с их шепчущей, мягкой фамилией. Мило. Светлое и темное, Богдан и Шупут, война и мир.

Итак, дитя появилось на свет в городе Сисаке, на Гаевой улице, долгожданное, утомленное собственным плачем, и еще без души, маленький старичок. И если бы тогда, вообразим себе, оно припало к одной из усохших грудей прорицателя Тиресия, а не к голубоватой груди своей простоватой матери, или, хотя бы, сквозь аистиное гнездо на дымовой трубе провалилась какая-нибудь бесстыжая пьяная рожаница,[2] то стало бы известно (еще не осознающему свой пол, как ангел), что через десять лет — прямиком в Нови-Сад, увядший и отяжелевший от старой славы, сначала на Таможенную улицу, 9, а потом и на Сокольскую, 6. Вскоре после того, как Прока скончался от паралича сердца спустя шесть дней после восемнадцатилетия Богдана, где папаша еще приплясывал и напевал, а через год после отца ушел из жизни и их старший сын Бранко,