Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

— Ты с ума сошел! Разве такие вещи можно говорить? Ты знаешь, что за такую сказочку тебе сделают, если узнают?

Возможно, этой репликой все бы и кончилось, если бы в тот же вечер Юра не поделился происшедшим со своей мамой, которая тут же рассказала все мужу, подполковнику бронетанковых войск Николаю Котельникову. Подполковник не на шутку взволновался. Он разбудил только что уснувшего сына и потребовал, чтобы тот как можно подробнее все пересказал. К концу рассказа подполковник был пунцовым, руки у него дрожали.

— Вот что, — сказал он сыну, — завтра же утром ты пойдешь со мной, куда я скажу, и расскажешь там все как было, во всех деталях. Понятно? Потому что если кто тебя опередит, то ты будешь отвечать перед судом вместе с этим идиотом Степановым. Понятно? Это очень, очень серьезно, тут вся наша семья под угрозой. Надо немедленно действовать!

В результате «немедленных действий» уголовного дела против Юры не возбудили. Всего же привлекли пятерых из девяти: Володю Степанова, которому влепили десять лет; Васю Анохина, так, кажется, до конца процесса и не понявшего смысла сказочки, — ему дали восемь; Таню Лефтинину — семь лет; почему-то получил пять лет Ося Гельбергер, хотя спал весь вечер в углу и ничего не слышал; те же пять лет дали Римме Назарьянц как хозяйке квартиры и организатору контрреволюционного по духу сборища.

Все пятеро были реабилитированы в 1956 году, однако судьбы у них сложились по-разному. Начать нужно с Васи Анохина: он был реабилитирован посмертно, за год до этого погиб в лагере — якобы убит уголовниками. На самом деле кто знает, что там произошло… У Тани Лефтининой в лагере обнаружились признаки психического расстройства, она была помещена для лечения в специальную психбольницу, потом вышла на свободу, пожила некоторое время с матерью и снова попала в больницу. Ося Гельбергер, который никогда вроде не блистал здоровьем, перенес пятилетний срок, можно сказать, вполне удовлетворительно, вернулся к родителям, поступил в Химико-технологический институт, окончил его и уехал по распределению на работу куда-то в Поволжье. Римму Назарьянц родители во время заключения поддерживали, возили посылки, подкармливали и ее, и лагерное начальство. Вскоре после освобождения она вышла замуж за дальнего родственника по фамилии Назарьянц и уехала жить в Ростов.

А теперь — главный обвиняемый по делу, Володя Степанов. У него не было богатых родителей, как у Риммы, его растила мама, школьная учительница. Володин отец погиб в сорок третьем году под Курском. В лагере Володе пришлось тяжело: за Полярным кругом, в ста километрах от поселка Инта, вкалывал на общих работах. Однако вынес — в том смысле, что остался жив, хотя здоровье свое подорвал. Освобожденный за отсутствием состава преступления и восстановленный в правах, он вернулся в Москву, к маме, которая занимала комнатенку в коммунальной квартире. Прежде всего окончил экстерном школу, и тогда встал вопрос: идти работать или продолжать учиться и жить на скудную мамину зарплату. Дарья Алексеевна настояла, чтобы он поступил в «нормальный» дневной институт. «Как жили эти годы, так проживем еще несколько лет, а хорошее образование — это основа основ». Она была человеком традиционных взглядов, а к бедности привыкла с детства.

В августе 1956 года Владимир Степанов был принят на исторический факультет МГУ. Это был совершенно осмысленный выбор: его по-настоящему глубоко интересовала история российской государственности, а еще — история французских революций.

В университете Володя держался несколько особняком: почти все студенты, кроме демобилизованных партийных секретарей, были моложе его на пять лет, а в молодости это существенная разница. Из комсомола он выбыл, пока сидел в лагерях; ему предложили восстановиться, но он ответил: «Что ж я в двадцать четыре года — в комсомол…» С демобилизованными же секретарями у него не могло быть ничего общего хотя бы потому, что, по их представлениям, «у нас зря не сажают», — так они думали, а за глаза так и говорили по поводу Володиной реабилитации.

Учился он превосходно, первые две сессии сдал полностью на отлично, сделал серьезный доклад о принятии Уложения 1648 года на научном кружке, чем обратил на себя внимание профессоров.

Занимался Володя много, все больше читал в библиотеке книги по русской истории, иногда приносил их домой и читал за ширмой, отгораживающей его кровать от маминой. И вот однажды, когда он только-только раскрыл том сочинений Сперанского, раздались три звонка во входную дверь.

— К нам? В такой час? — удивилась Дарья Алексеевна и пошла открывать. Она вернулась в комнату с широко открытыми глазами, будто увидела призрак.

— Там Юра Котельников… хочет с тобой поговорить. Спрашивает, можно ли войти, — сказала она шепотом.

Пожалуй, явление призрака удивило бы их меньше, чем визит Юры Котельникова. С ним Володя не виделся с того самого вечера у Риммы Назарьянц. На суд Юру не вызывали — Котельников-старший настоял на этом, — а только зачитали в суде его показания на предварительном следствии. Собственно говоря, его показания и не были нужны: подсудимые все рассказали сами, а Володя по требованию следователя записал свою сказочку про Иванушку и злого царя; в суде документ не оглашали, а лишь смутно упоминали про «клеветническое сочинение Степанова, носящее антисоветский характер».

— Пусть войдет, раз уж пришел, — сказал Володя. Мать только недоуменно пожала плечами. На протяжении всего последующего разговора она сидела на кухне, вдыхая ароматы соседских супов.

Он вошел, высокий, видный, синеглазый, с волосами цвета спелой ржи — прямо с комсомольского плаката «Станем новоселами и ты, и я».

— Здравствуй. Хотел бы поговорить с тобой. Не возражаешь?

Володя показал глазами на стул, а сам остался сидеть на кровати. Он ощущал, каким жалким выглядит по сравнению с Котельниковым: бледный от постоянного кашля, с жидкой бороденкой, красными от недосыпа глазами, в старой домашней куртке.

— Ну прежде всего я должен сказать, что очень жалею обо всем случившемся тогда, шесть лет назад, — начал Котельников подготовленную заранее речь. — Я совершил ошибку.

— Ошибку, — повторил Володя без всякой интонации.

— Да. Ошибка была в том, что я рассказал матери. А она тут же — к отцу… и понеслось. Он перепугался страшно. Если, говорит, ты не расскажешь, завтра утром расскажет кто-нибудь другой: Анохин или Лефтинина. Или сам Степанов одумается и побежит доносить на себя. И тогда уж всем нам хана, и тебе и мне…

— И ты согласился, — все тем же ровным голосом сказал Володя. Не спросил, а произнес утвердительно.

— Согласился? Отец не очень-то меня спрашивал. Да и как бы я мог отказаться? Он ведь отец. И потом: он же по существу прав.

— Что? Он прав?

— Подожди, не кипятись. Спокойно представь себе ситуацию. Отец мне говорит: а почем ты знаешь, что этот Степанов не провоцировал тебя? Может, у него задание: посмотреть, как сын подполковника Котельникова будет реагировать на антисоветские заявления. Чушь? А ты помнишь ситуацию в тот год? Все дрожали, все ждали ареста. Причем неизвестно за что… А тут на самом деле антисоветские заявления.