Эра зла - Татьяна Устименко

Папа напряженно всматривался в написанные им строки, силясь отыскать ответ на терзающие его вопросы. Неужели во всем случившемся виноват только он, слишком поздно постигнувший величайшую тайну и проклятие его рода? А ведь Селестина так ничего и не узнала о силе страшного родового наследия, изначально обрекающего на неудачу все ее благие помыслы и начинания!

«Бедная моя девочка! — безмолвно кричало сердце несчастного отца, осознающего всю глубину ужасной темной пропасти, ожидающей его дочь. — Девочка моя, ну как же так… За что нам это, за что?» — Но призыв повис в воздухе, а папу по-прежнему окружали лишь сумрак и тишина, безмолвные пособники зла и несчастья, без слов подсказывающие: от судьбы не уйдешь!

Как ни богохульно это звучит, но Бонифаций понимал: самая большая победа Сатаны состоит в том, как ловко он сумел убедить всех, что его якобы не существует! Люцифер лукав и изменчив, будто сама жизнь, преподносящая нам отнюдь не то, чего мы испрашиваем, а то, к чему оказываемся вовсе не готовыми! И тогда мы сознательно обманываем самих себя, заявляя, что Сатаны нет; но ведь тот, кто не верует в Искусителя, в итоге отрекается и от Спасителя. Грань между добром и злом слишком тонка и размыта, а промысел Божий зачастую является лишь изнанкой замыслов Сатаны. И, убоявшись собственных крамольных мыслей, понтифик схватил перо так, как хватаются за последнюю надежду на спасение, криво выводя на листе стригойской летописи:

«Господи, где же ты? Не оставь нас…»

Но только он оторвал от бумаги перо, как с него неожиданно сорвалась последняя чернильная капля, упала на край пюпитра и растеклась, складываясь в буквы… Шокировано выпучив глаза и мелко дрожа нижней челюстью, неопрятно заросшей седой щетиной, папа наклонился ниже и, заикаясь, прочитал: «Не оставлю, дети мои!»

Мне казалось, что я утратила ощущение времени и пространства слишком давно, по крайней мере, уже тысячу лет назад. Мир суматошно вращался вокруг меня, беспрерывно меняя местами дно, стенки и крышку моего узкого гроба. Я устала от самой себя, от непереносимого страдания, от своих судорог, от дико расширенных зрачков, занимающих всю радужку. От своих безумных стонов боли и криков ненависти. От нечеловеческого голоса, превратившегося в рев животного. Я неоднократно пыталась замолчать, затихнуть хотя бы на миг, свернуться калачиком и отдохнуть, но у меня не получалось. Мои руки покрылись черно-бурыми синяками, так сильно я впивалась в них ногтями. Я перестала отличать явь и вымысел, у меня начались видения. Я не помнила ничего и никого, я забыла, кто я есть и как меня зовут, потому что моя пытка все длилась и длилась. Длилась бесконечно…

Иногда на мгновение я все-таки выплывала из океана смерти и боли, успевая осознать, что вот сейчас на меня нахлынет новый приступ, упоенно закружит в танце черного сумасшествия. Мои пароксизмы расписаны, будто по часам, и подчинены неизменному сценарию. Я содрогаюсь от ужасного предчувствия и умоляю кого-то далекого, равнодушного и никому ничего не прощающего избавить меня от очередного припадка, провести боль мимо. Но все мольбы напрасны и бесполезны, ибо приступы не отступают. Я порываюсь вспомнить, как зовут того сурового судью, обрекшего меня на столь изощренные пытки, но путаюсь в именах, сбивчиво шепча: «Господь, Сатана, Любовь…» За что же мне все это? Но приступ игнорирует мои просьбы, накатывая без предупреждения…

Сначала у меня холодеют кончики пальцев — первый признак. Фаланги плохо сгибаются и деревенеют. Я упираюсь затылком в дно гроба, выгибаюсь дугой, чувствуя впивающиеся в тело цепи. Вот оно! Меня прошивает короткая, как автоматная очередь, судорога. Черт, как же больно! Но нет, это еще не приступ, а только прелюдия к нему. Меня начинает бить крупная дрожь. Кисти взрываются чудовищной болью. Все, началось!

В глазах мутнеет. Сквозь слезы я пристально смотрю на свою руку и замечаю, что она разорвана от запястья до предплечья, как будто какой-то доктор-маньяк кромсал ее острым скальпелем. Дьявол, на сей раз все располосовано намного глубже, чем обычно. Сквозь хлещущую из раны кровь виднеется зазубренная белая кость. Но я не успеваю сосредоточиться на ране, потому что боль впивается в мои ноги, терзая их кровожаднее стаи голодных волков. Я через силу переворачиваюсь на живот и осознаю, как кожа вдоль позвоночника начинает медленно вспучиваться, а затем и вспарываться. Позвонок за позвонком проступают наружу. Кровь из моих ран уже не выплескивается фонтанчиками, а течет полноводной рекой. Дно каменного гроба становится мокрым и красным. Снова смотрю на свои пальцы — они темнеют. Значит, у меня есть только секунда для того, чтобы сделать вдох и набраться терпения, ибо сейчас начнется второй этап приступа.

Я глубоко вздыхаю. Еще мгновение, еще последний короткий всхлип — и моя грудная клетка разверзается. Я вижу, как изнутри высовывается ребро, замирает в совершенно немыслимом положении и… ломается. Живот рвется с противным скрипом, и все мое естество выворачивается наружу, сизые внутренности высыпаются с влажным шлепаньем, вяло тянутся змеи-кишки. Но боль не отступает, она поднимается вверх… Я тихонько вою, рыдая и выпрашивая: «Нет, пожалуйста, только не голову!» Больно! А ведь всего секунду назад мне казалось — больнее быть уже не может. Оказывается, может. Я слышу, как трещит мой вспучившийся череп, и тороплю приближение благодатного безумия, способного туго запеленать боль в спасительное полотно милосердного забвения. Скорее бы настал тот момент, когда мозг отключится, попав под воздействие болевого шока. Мне кажется, последний приступ длится целую вечность. Но, увы, он еще не закончился…

Над моим истерзанным телом начинает куриться легкий дымок, быстро перерастающий в бушующее пламя. Я кручусь, бьюсь в тесном пространстве гроба, стараюсь сбить огонь. Я стараюсь выжить. Тело мое умирает, наверное, уже в тысячный, стотысячный раз, но рассудок еще удерживает некое подобие контроля над этими обугленными останками, приказывая: «Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть. Терпи! Терпи ровно до той вожделенной минуты, когда болевой порог твоей бесконечной пытки будет пройден».

Но моя душа сомневается и не верит, ибо как можно терпеть до бесконечности?

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Кто сказал, будто боль очищает?

«Терпеть, терпеть, терпеть! — я твержу это слово как заклинание. — Господи, ну где же ты? Когда и почему ты оставил меня?» Где-то на краю сознания всплывает красивое мужское имя Конрад, но я удивляюсь: «Кто он такой — этот Конрад?» Я его не помню.

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Я ничего не вижу, кроме красного марева, плавающего у меня перед глазами. А потом глазные яблоки шумно взрываются, и приходит спасительная темнота. Я слышу последний, леденящий душу крик. Свой крик. Я рассыпаюсь пеплом и перестаю существовать. Все, приступ закончился…

Я спокойна. Я медленно поворачиваю голову и слизываю капли воды, выступившие на стенке каменного гроба. Сейчас мне хорошо. Пытаюсь хмыкнуть, но мне удается издать лишь тихое шипение; кажется, я опять сорвала голос. Я блаженно улыбаюсь, отдыхая и не думая пока ни о чем. У меня есть еще как минимум пять минут до следующего приступа. Нужно сдержаться и не проклясть себя, нужно быть сильной и не плакать. Можно попытаться что-то вспомнить, но я забыла даже о том, что такое память… «Конрад — он ведь уже ищет меня, непременно найдет и избавит от страданий… Вот только кто он такой? Возможно, он всего лишь квинтэссенция моего одиночества и мук?» Холодеют кончики пальцев, кисти перестают сгибаться. Времени осталось ровно на вдох. Мое сердце стучит как часы, отмеряя минуты очередной не жизни и не смерти, а я прислушиваюсь к его размеренному ходу.