Япония. Год в дзен-буддийском монастыре - Янвиллем ван де Ветеринг

Медитировать в одиночку, особенно новичку, почти невозможно. Медитацией следует заниматься в группе, где заранее оговаривается, как долго медитация будет продолжаться. Наше тщеславие (или стыдливость) не позволяет нам закончить упражнение раньше установленного времени. У других получается, значит, получится и у меня. Тщеславие — не всегда отрицательное чувство: для достижения определенных целей оно может оказаться полезным. Другие не раскачиваются, значит, и я не буду раскачиваться. Я слишком горд, чтобы стонать от боли или почесать себе шею. Я просто сижу молча, как и все. Если так думает каждый, группа сидит неподвижно. Это не значит, что я вообще не раскачивался и не стонал, ибо у тщеславия есть свои пределы. Боль была порой настолько сильной, словно я сидел на горящей куче хвороста, и тогда мои зубы начинали отбивать дробь и я всхлипывал, не в силах более сдержаться. Заметив мое состояние, старший монах отправлял меня на двадцать пять минут в сад, где я ходил туда-сюда, не прерывая медитации, так, чтобы он со своего места меня видел.

Первый день в монастыре прошел спокойно. После утренней медитации меня не пустили в комнату настоятеля и отослали к себе. Потом кто-то пришел и позвал меня завтракать. Все сели на пол за низенькие столики в позе лотоса, мне разрешили опуститься на колени.

Так было легче, но ненамного — в столовой был твердый деревянный пол. Перед едой монахи пропели на китайском языке сутру, одну из проповедей Будды, а повар отбивал в это время на деревянном барабане такт. Пение звучало завораживающе: монахи делили слова на слоги и монотонно бубнили их, внезапно обрывая. Потом нам подали небольшие чашки с рисом и горячей водой, а к ним миску с приятными на вкус солеными овощами. Нам подали также такуан, блюдо из маринованной желтой редьки. Я положил несколько кусочков в рот, но они оказались слишком острыми, и я скорчил отчаянную гримасу, оглядываясь по сторонам и ощущая, как пот выступает по всему телу. За столом запрещалось разговаривать, но все, даже суровый старший монах, рассмеялись, увидев мою реакцию. Позже я привык к этому вкусу, полюбил такуан и даже заимел привычку, проходя через кухню, тайком им угощаться.

После завтрака мы работали. Мне дали швабру и отвели в какой-то длинный коридор. Потом меня ожидало еще несколько коридоров. Наконец раздался удар колокола, и наступил часовой перерыв. Я пошел к себе в комнату и тут же заснул. Было шесть утра, очень раннее для меня время.

В семь часов я отправился вместе со всеми в огород собирать огурцы. Монахи смеялись, болтали и подталкивали друг друга. Большинство из них были молоды, от семнадцати до двадцати одного года. Было и несколько человек постарше, но я познакомился только с молодыми, старшие держались довольно замкнуто.

У старшего монаха была своя комната. Фактически он являлся главой монастыря, по своему положению был выше других, и поэтому к нему относились с особым почтением. Он беседовал с гостями, управлял монастырем, оплачивал счета, принимал пожертвования, писал письма. Моя ежемесячная плата за пребывание была оговорена с ним и составляла около двух фунтов в день за стол и кров — платить меньше этой суммы мне никогда не приходилось.

Еще один старый монах работал поваром. Каждодневное меню было простым: овощи, рис, ячменная каша; мясо отсутствовало, иногда лапша или блюдо из тушеных овощей, напоминающее китайское чап-чжой[4], которое получалось у повара особенно вкусным. Время от времени случались праздники, и тогда повар с двумя-тремя помощниками готовил сложные блюда. Но чаще всего пища была очень простой и не особо питательной. Через несколько недель я совсем ослаб и почувствовал себя больным. Монахи вызвали врача, и тот предписал мне лучше питаться. Поэтому я получил разрешение один раз в день есть вне монастыря (в том случае, когда разрешалось выйти на улицу, ибо иногда монастырь отгораживался от внешнего мира, и тогда ворота запирали на целую неделю), и я посещал ресторанчик по соседству, где подавали жареный рис и мясные салаты.

Днем занятие медитацией продолжалось: четыре периода, всего два часа. Обедали рано, в четыре часа, и больше уже не ели. Вечером медитировали с семи до десяти часов. В дзенских монастырях время медитации строго не фиксируется. Зимой она длится дольше, чем летом, но даже эта облегченная продолжительность в шесть часов давалась мне очень и очень нелегко. Несмотря на это, я не оставил медитацию — тщеславие не позволило мне отступить.

Мне приходилось как-то читать о том, что медитация опасна и ею можно заниматься только под наблюдением наставника. Не думаю, что это так. Если несколько здравомыслящих людей желают вместе помедитировать час-другой, это пойдет им только на пользу. Однако, если им захочется увидеть некий таинственный свет, астральных помощников, видения, духов в окружении ослепительного сияния, общая атмосфера наверняка станет напряженной, и это приведет к неприятным последствиям. Буддизм предназначен самым обычным людям: это метод, преобразующий повседневную жизнь и дела обычного человека в духовное упражнение. Буддизм — вовсе не школа для колдунов. С его помощью вы не предскажете будущее и не узнаете, были ли в прошлой жизни Людовиком XIV. Не советую также использовать буддизм как средство для открытия третьего глаза, посредством которого вы сможете увидеть цвет ауры окружающих.

В Тибете возникали школы, в которых буддизм был смешан с другими методами. Последователи этих школ утверждали, что они обладают сверхъестественными способностями: могут летать, появляться сразу в нескольких местах одновременно, заставлять предметы исчезать в одном месте и появляться в другом. Вполне возможно, что это правда, но я сомневаюсь, что такого рода сверхъестественные способности имеют какую-либо ценность. Дзенские учителя нередко высказывались по этому поводу, полагая, что сверхъестественный дар — это преграда на пути к просветлению, познанию и истинному пониманию. Будда никогда не хвастался своими сверхъестественными способностями. Он учил методу восьмеричного пути и своим собственным примером показывал людям, как по нему идти.

Во время моего пребывания в монастыре меня постоянно возвращали к повседневным заботам, к обычному течению жизни. Если я начинал излагать какую-нибудь сложную теорию, ее или пропускали мимо ушей, или смеялись надо мной, или просили, чтобы я прекратил нести чушь. Значение имели только «здесь и сейчас». Чем бы я ни занимался: чистил на кухне картошку, мыл рис, пропалывал грядки, учил японский язык, пил чай, медитировал, я должен был сосредоточиться на коане, предмете своей медитации, а не ворчать по поводу своих занятий.