Онича - Жан-Мари Гюстав Леклезио

«Сурабая» была убежищем, островом. Там ждала укромность каюты, серая духота и тень, журчание воды в конце коридора, в душевой. Там не было окна. После всех этих дней в море Африка заставляла сердце биться сильнее.

На причалах Дакара были только бочки с маслом и запах до самого неба. May говорила, что ее тошнит. «Ах, ну почему так сильно пахнет?» С их судна выгружали товары, скрипела грузовая стрела, перекрикивались докеры. Иногда May все же выходила, укрываясь под голубым зонтиком. Солнце обжигало лица, обжигало дома, пыльные улицы. Г-н и г-жа Ботру собирались ехать на поезде в Сен-Луи. Дакар звучал гулом грузовиков и автомобилей, голосами детей, радиоприемников. Небо полнилось криками. И вездесущим запахом, подобным незримому облаку. Даже флаги, даже одежда, даже ладони были пропитаны им. Желтое небо, сомкнувшееся над большим городом, гнет зноя в конце дня. И вдруг, словно тонкая струйка фонтана, пронзительный голос муэдзина, который взлетает над железными крышами, призывая к молитве.

May больше не сиделось на корабле. Она решила поехать с четой Ботру в Сен-Луи. В гостиничном номере, думая, что Финтан играет в саду, May помылась. Стоя голышом в лохани с холодной водой на кроваво-красном плиточном полу, выжимала губку себе на голову. Ставни высоких окон пропускали серый свет, как когда-то в Санта-Анне. Беззвучно вошедший Финтан смотрел на May. Это был одновременно очень красивый и мучительный образ: худенькое бледное тело с заметно проступающими ребрами, плечи и ноги очень смуглые, грудь с сосками цвета сливы, и звук воды, стекавшей по женскому телу в полумраке комнаты, звук тихого дождя, и поднятые вверх руки, выжимающие губку над головой. Запах масла был повсюду, даже здесь, в этой комнате; им были пропитаны и тело, и волосы May, навсегда быть может.

Так вот, значит, что такое Африка — горячий и неугомонный город, желтое небо, где свет бьется, словно тайный пульс. Прежде чем May и Финтан уехали обратно в Дакар, Ботру пригласили их на Горэ, посетить форт. Катер скользил по рейду к темной линии острова. К проклятой крепости, где рабы ожидали путешествия в ад. В камерах посреди пола были канавки для стока мочи. На стенах кольца, к которым крепились цепи. Так вот, значит, что такое Африка — полумрак, отягченный болью, запах пота в глубине застенков, запах смерти. May почувствовала отвращение и стыд. Она не хотела оставаться на Горэ, хотела уехать как можно скорее в Дакар.

Вечером Финтан весь горел. Руки May гладили его по лицу, прохладные, легкие. «Выпей хинина, bellino, выпей». Солнце палило даже ночью, даже в каюте без иллюминатора. «Хочу повидать бабушку Аурелию… а когда мы вернемся во Францию?» Финтан немного бредил. В каюте все еще витал едкий запах арахиса и тень Горэ. И еще был гул — гул Африки. Вокруг ламп расхаживали насекомые. «А Кристоф умрет?»

Машины снова загудели, возобновилась протяжная качка и потрескивание остова всякий раз, когда форштевень рассекал волну. Была ночь, они плыли к другим портам: Фритауну, Монровии, Такоради, Котону. May чувствовала, как с движением корабля уходит жар, ускользает вдаль. Финтан неподвижно лежал на койке, слушал дыхание May, дыхание моря. Жжение, который он ощущал на дне глаз, в середине тела, было солнцем, висящим над островом Горэ средь желтого неба, проклятым солнцем закованных в цепи рабов, брошенных в застенки, битых надсмотрщиками с арахисовых плантаций. Корабль скользил, удалялся, шел на ту сторону заката.

На заре с передней палубы «Сурабаи» донесся странный, надоедливый звук. Финтан встал, чтобы лучше расслышать. Через приоткрытую дверь каюты из коридора, еще освещенного электрическими лампочками, долетал глухой, монотонный и неравномерный стук. Кто-то бил вдалеке по корпусу судна. Приложив руку к переборке, можно было ощутить вибрацию. Финтан поспешно оделся и отправился босиком искать источник звука.

На палубе уже были люди, англичане в белых льняных пиджаках, дамы в шляпах с вуалью. Над морем ярко сияло солнце. Финтан шел по палубе первого класса к носу корабля, откуда были видны люки. Вдруг, словно с балкона дома, Финтан увидел, откуда исходит звук: вся передняя, грузовая, палуба «Сурабаи» была занята сидевшими на корточках чернокожими, которые колотили молотками по люкам, корпусу и шпангоутам, сбивая ржавчину.

Над африканским берегом в песчаном ореоле поднималось солнце. Облепив палубу и остов корабля, словно тело гигантского животного, чернокожие стучали вразнобой небольшими заостренными молотками. Звук отдавался эхом по всему судну, разносился по морю и небу и, казалось, проникал даже в полоску суши на горизонте, будто резкая, тяжелая музыка, которая наполняет сердце, которую нельзя забыть.

К Финтану присоединилась May.

— Зачем они это делают? — спросил Финтан.

— Бедняки, — сказала May. Она объяснила, что чернокожие очищают судно от ржавчины, оплачивая этим свой проезд вместе с семьей до ближайшего порта.

Удары звучали в каком-то непонятном, хаотичном ритме; казалось, что это они теперь двигают «Сурабаю» по морю.

Они плыли к Такоради, Ломе, Котону, плыли к Конакри, Шербро, Лаванне, Эдине, Манне, Сину, Аккре, Бонни, Калабару… May и Финтан долгие часы проводили на палубе, глядя на бесконечный берег, на эту темную землю вдоль горизонта, где открывались устья неведомых рек, такие широкие, что пресную воду из них выносило до середины моря вместе с древесными стволами и плотами спутанной, словно клубки змей, травы, зародышами островов с пенной бахромой, а небо заполнялось тяжелыми птицами, которые летели над кормой корабля, наклоняя головы и обшаривая острым взглядом судно и его странных пассажиров, вторгшихся в их вотчину.

Чернокожие на передней палубе продолжали стучать. Свет слепил глаза. Люди обливались потом. В четыре часа по сигналу колокола они прекратили стук. Голландские матросы спустились на грузовую палубу, чтобы собрать молоточки и раздать еду. Палуба пестрела навесами, импровизированными укрытиями от солнца. Несмотря на запрет, женщины разжигали огонь в жаровнях. Были тут фульбе, уолоф, мандинго, узнаваемые по длинным белым одеяниям, по голубым туникам, коротким штанам, расшитым жемчугом. Люди устраивались вокруг жестяных чайников с носиком как клюв ибиса. Теперь, когда стук молотков прекратился, Финтан смог расслышать голоса, детский смех. Ветер доносил запах пищи, дым сигарет. С прогулочной палубы первого класса английские офицеры, колониальные администраторы в светлых костюмах, дамы в шляпах с вуалью рассеянно смотрели на толпу, сгрудившуюся на грузовой палубе, на разноцветное тряпье, колыхавшееся на солнце. Говорили о другом. Об этом они уже не думали. Даже May после первых дней перестала слышать стук молотков по остову корабля. Но Финтан, подскакивавший каждое утро, когда это начиналось, не мог отвести взгляд от чернокожих, которые жили на грузовой палубе, на носу корабля. С рассвета бежал босиком к леерному ограждению и, упершись ногами в переборку, перегибался через планширь, чтобы лучше видеть. С первых же ударов по корпусу он чувствовал, как его сердце бьется быстрее, словно это была музыка. Люди поднимали молотки один за другим и били, без крика, без песни, и им отвечали удары, доносившиеся с противоположного конца корабля и еще откуда-то, и скоро весь корпус вибрировал и дрожал, словно живое существо.