Любовь надо заслужить - Дарья Биньярди

Как–то на ужин мама приготовила куриные эскалопы. Отец положил себе добавки, потом посмотрел на тарелку Майо — тот ни к чему не притронулся, и сказал:

— Почему не ешь? Не хочешь? Ты же так любишь эскалопы.

Я не могла больше сдерживаться. Я взорвалась:

— Папа, он уже давно ничего не ест! Как ты раньше не замечал?!

Отец посмотрел сначала на меня, потом на Майо, потом перевел взгляд на маму.

— Что происходит? Ты заболел, Майо? Франческа, скажи мне правду.

И мама наконец–то произнесла:

— Джакомо… У Майо проблема, наркозависимость… но мы справимся. Я как раз ищу общину…

Майо попробовал улыбнуться и сказал:

— Простите, мне очень жаль. Все не так плохо, просто я действительно не голоден.

Он чесался. От него несло табаком и еще чем–то прогорклым. Он был под кайфом, и я знала, что он страдал от этого, но не так, как я.

Ему было наплевать на всех нас.

Отец встал из–за стола, подошел к Майо сзади и обнял его за плечи.

Майо остался сидеть: напряженная спина, неподвижное лицо.

Отец плакал, сжимал его плечи.

— Простите меня, — сказал он.

Потом ушел в свою комнату и упал на кровать.

Я не поняла, за что мы должны его простить, но я ненавидела его, ненавидела их всех. Маму — за то, что она ничего не сказала, и отца — за его слабость.

Почему они не рассердились, не заорали? Никто не защитил нас. Никто не защитил меня.

Это был последний раз, когда мы собрались вместе.

Не знаю, о чем разговаривали родители в тот вечер, но полоска света под дверью в их комнате оставалась допоздна. Я представляла себе маму, утешающую отца.

На следующий день была суббота, утром я ушла в школу, мама — в аптеку, отец — на собрание сельхозкооператива. Майо спал до обеда. Домработница сказала, что он проснулся, выпил чаю с печеньем и куда–то пошел. Больше мы его не видели.

— Она тебе рассказала?

Мы сидим с папой в «Диане», его любимом ресторане на виа Индипенденца.

— Да. Ты знал?

— С тех пор, как ты забеременела, она только об этом и думает. Она уверена, что раньше этого делать было нельзя.

Длинноносый официант приносит тарелку с пармезаном и нарезанной кубиками мортаделлой. Он совсем седой, я помню его с детства — красивый мужчина, всегда любезно улыбается, но имени его не знаю. Спрашиваю у отца.

— Понятия не имею, как его зовут. А зачем тебе?

— Просто так. Почему же Альма не могла рассказать мне раньше о брате и обо всем остальном? Чего она боялась?

Я часто зову родителей по именам: Альма и Франко — привыкла с детства, когда слышала их обращение друг к другу. Что интересно, так часто делают единственные в семье дети.

— Чего боялась? Многого. Тяжело узнать, что твой дед покончил с собой, а дядя без вести пропал.

— Тебе никогда не приходило в голову, что я должна об этом знать?

— Мне — приходило. Но ты же знаешь, я всегда уважал ее выбор.

— Ты думаешь, в этом есть ее вина?

Отец наливает мне немного ламбруско.

— Тебе можно пить?

— Полбокала, да.

Он наполняет маленький пузатый бокал. Вино приятное, легкое, игристое.

— Конечно нет. Так получилось. Все происходит по воле случая. Только она этому никогда не поверит, а у нас никогда не будет неопровержимых доказательств. Но, возможно, кое–что сможет примирить ее с прошлым… — По его губам скользит едва заметная улыбка. — И знаешь, что? Ты думала над этим? — пристально смотрит на меня.

Мой отец в любой ситуации остается профессором, никогда не упустит возможности порассуждать. Представляю себе пожар: «А скажи, пожалуйста, что здесь сделано из несгораемого материала?» — спросит он, когда все вокруг будет полыхать и взрываться.

Но у меня есть ответ на его вопрос, я думала над этим.

— Если я узнаю, как он пропал.

В его взгляде удовлетворение.

— Попробуешь?

Длинноносый официант приносит тортеллини. Улыбается шире, чем обычно, чувствую, спросит про мою беременность: я заметила, что его взгляд скользнул на мой живот.

Прежде чем ответить, пробую ложку ароматного, горячего бульона. Вкус восхитительный: я заметила, во время беременности вкусовые ощущения обостряются.

— Конечно, попробую.

Франко положил ложку, посмотрел на меня с улыбкой.

— Когда я был моложе, я сам хотел это сделать.

— И что тебе помешало?

Пристально смотрит на меня, а сам крутит большим и указательным пальцами правой руки кольцо на безымянном пальце левой. Старое обручальное кольцо красного золота. Я знаю, что внутри выгравировано имя моей бабушки — Франческа, а на мамином кольце — Джакомо, имя дедушки. Эти обручальные кольца — немногое из того, что мама сохранила в память о своей семье. Еще одно бабушкино кольцо — маленький сапфир с бриллиантами — она подарила мне. Я ношу его всегда. Действительно, странно: они никогда не говорили об умерших бабушке и дедушке, а носят их обручальные кольца.

— Если я скажу глупость, ты подумаешь, что твой отец сошел с ума? — спрашивает он, стараясь быть серьезным.

— Пожалуй, это интересно — хоть раз услышать от тебя какую–нибудь глупость.

— Молодчина! — улыбается отец.

Родители всегда с восторгом воспринимали мои слова, с тех самых пор, когда года в четыре я стала складывать буквы и писать на подаренной мне доске: «дом», «кот».

Будучи подростком, я начала догадываться, что мои родители не предназначены для этой роли, что им пришлось заучить ее. Они стараются, играют хорошо, правильно, но без вдохновения. Тогда я решила уйти из дома, чтобы не возненавидеть их за это.

Франко вытирает без того чистые губы большой белой салфеткой.

— Я был уверен, что только ты сможешь, ну, вроде как выполнить предназначение. Нелепое убеждение, но я его не стыжусь.

Не стыдится, а щеки покраснели.

Может, от еды или от вина.

— Semel in anno licet insanire[5]. Ты — мой единственный раз в году, ты всегда им была.

Хочу ответить, что его надежда на то, что я смогу раскрыть семейные тайны, совсем не кажется мне глупостью, но официант опережает меня своим вопросом:

— Что подать на второе? Как всегда, запеченные овощи? Или, может быть, жаркое?