Утро после победы - Ариадна Константиновна Рокоссовская

На свою беду, отец был слишком прямолинейным человеком, говорил то, что думал, если был с чем-то не согласен, то спорил. Возможно, дело и в этом. Мы старались его поддержать, переживали за него. На него было больно смотреть.

А как сказалось изменение его положения на вашей жизни?

Элла Георгиевна: В той ситуации мы, конечно, почувствовали, что отношение к нам многих людей изменилось.

Эра Георгиевна: И еще как!

Элла Георгиевна: Нам перестали звонить, старались держаться от нас подальше. Но это, разумеется, не касается самых близких друзей.

А в конце пятидесятых годов я окончила институт, и у меня были проблемы с распределением. Только представьте: после окончания МГИМО мне предложили место корректора в издательстве.

Эра Георгиевна: И я около года не могла устроиться на работу. Хотя у меня за плечами была аспирантура. По дружбе оставили работать на кафедре в институте. Потом стало полегче, но тем не менее мы все равно мало с кем общались. Папа вообще был очень гостеприимным, радушным человеком, но после всего этого он замкнулся в себе, перестал верить людям.

Но тогда он хотя бы мог попытаться постоять за себя. А теперь – не может. Чего только не пишут о нем, чего только ему не приписывают. Все это нас глубоко ранит. Я считаю, что нынешнее поколение не имеет права судить о тех, кто тогда воевал – ни о солдатах, ни о маршалах.

А каким нужно изображать Георгия Жукова?

Элла Георгиевна: Ну, во всяком случае, не жестоким. Мы никогда его таким не видели. Сейчас его представляют каким-то монстром. Это не имеет никакого отношения к действительности. То, что во время войны он был таким суровым человеком, объясняется тем, какая была обстановка. Было бы странно, если бы он балагурил во время подготовки той или иной операции. Лучше всего это сформулировал известный писатель Сергей Смирнов: «Вся его жесткость продиктована мерой ответственности, которую он на себя взял».

Эра Георгиевна: Да, меня, например, коробит, когда в кино его изображают этаким истуканом, который даже не улыбается. Он был человеком с юмором, веселым. Хорошо относился к солдатам, заботился о том, чтобы они ни в чем не нуждались. Люди, которые работали у отца в охране, рассказывали, что он и о них заботился, всегда интересовался их семьями. Ну не мог он быть таким, каким его описывают!

Каково это – быть дочерьми маршала Жукова?

Эра Георгиевна: Это обязывает. Нам никогда никто ничего не запрещал, но отец всегда давал понять, что на нас смотрят больше, чем на других, и мы должны вести себя пристойно.

Элла Георгиевна: Отец говорил нам: «Вы должны помнить, что все мои заслуги – это мои заслуги, а вы должны всего добиваться сами». И мы это очень хорошо усвоили. Думаю, что никто не может упрекнуть нас в том, что мы когда-либо пользовались фамилией.

Бывает такое, что вдруг узнаете в себе какие-то его черты?

Элла Георгиевна: Иногда бывает.

Эра Георгиевна: Бывает. Во всяком случае, мужья жалуются.

А что думает товарищ Жуков?

Эра Георгиевна Жукова вспоминает о своем отце – легендарном маршале Жукове [3].

Эра Георгиевна, к началу войны вы были вполне взрослой девочкой – вам было двенадцать лет. Как в июне 1941 года жила семья начальника генштаба Красной Армии, заместителя Наркома обороны СССР Жукова? Знал ли Георгий Константинович, что будет война?

Эра Георгиевна: Думаю, что он это предвидел. Новое назначение отец получил незадолго до начала войны, в то время он осваивался в должности начальника генштаба. Обстановка была напряженная. Он потом не раз к этому возвращался. Да и мы это чувствовали. Папа довольно редко приезжал домой (были каникулы, мы жили на даче в Архангельском), а за несколько дней до начала войны он вообще перестал появляться – только звонил. Накануне – 21 июня – отец не приехал, хотя должен был. Мама волновалась, ждала, не ложилась спать, и на рассвете, примерно часов в пять утра, отец позвонил ей и сказал, что началась война… Элла была тогда совсем маленькой, да и я не очень отдавала себе отчет в том, что произошло. Но вскоре мы почувствовали, как меняется жизнь. Конечно, для нас – для семьи – это ведь совсем иначе, чем для самих военных. Мы были совершенно не готовы к такой войне, но пришлось мобилизоваться. Это было ужасное время. Когда папа, наконец, смог заскочить домой, мы увидели, как изменилось его лицо – осунулось, потемнело, черты лица стали резче. У него всегда было такое моложавое лицо, замечательная улыбка, и вдруг все ушло куда-то – вовнутрь, наверное. С началом войны все стало иначе.

«Отец писал письма с фронта и старался внушить нам оптимизм, вселить в нас уверенность в будущей победе»

В начале войны вы поехали в эвакуацию?

Эра Георгиевна: Ох, с этой эвакуацией была отдельная история. Мы привыкли всегда быть рядом с отцом, и когда он нам сказал, что надо собираться в эвакуацию, мы так уговаривали его разрешить нам остаться в Москве! Мы заверяли его, что будем в безопасности, и даже пообещали, что сделаем из дачного погреба бомбоубежище. Но папа был непреклонен. Ему нужно было отправить нас в безопасное место, чтобы у него об этом голова не болела. Он всегда о семье беспокоился, говорил: «Мне главное – чтобы тылы были в порядке». Конечно, для него работа была на первом месте, но и семья не могла пожаловаться на отсутствие заботы и внимания. В одном из писем уже в конце войны папа писал: «Фронт справляется со своими задачами, дела сейчас за тылом. Тыл должен очень много работать, чтобы обеспечить потребности фронта, тыл должен хорошо учиться, морально быть крепким, тогда победа будет за русскими…» (Хорошо учиться – это относилось ко мне, и я этот наказ выполнила, хотя мне пришлось нелегко, ведь из-за нашей кочевой жизни мне пришлось сменить 11 школ.) Так что в июле 41-го года мы поехали в Куйбышев. Поехали не одни – был сформирован целый вагон таких же эвакуированных. С нами ехала семья Николая Алексеевича Вознесенского, Буденные и другие семьи военнослужащих с довольно известными фамилиями. И поселились мы, как я понимаю, в доме, который специально для нас освободили.

Тогда вы и познакомились с Майей Вознесенской, с которой потом собирались сбежать на фронт…

Эра Георгиевна: Да, даже сухари сушили в дорогу.

Во время войны