Жили-были мужики - Михаил Гофер

определиться, как, сколько и кому милостыню подавать, и кому и как помочь надо бы, а кому бы и вовсе на глаза не попадаться. И только мужичок задумается, делать ли доброе дело, или уж не соваться, то или уж не ко времени подмога его становится, или кто другой поможет.

Стоит, например, ящик для пожертвований на храм, опять же мужику в голову ерунда всякая лезет: дескать, от моей сотни чего ж изменится? Надо уж положить, так чтобы хоть не двадцать саморезов, а пару тысяч кирпичей можно на место уложить; и, пока думает, за ящик то уж и уйдёт, и так и не положив ни тысяч, ни сотен, ни рубля даже.

Или встанет, решившись помочь кому-нибудь, и подшагнёт уже даже, а так что-то, и денег свободных нет, и в ухо надуло, и ждут в другом месте, бежать уж вроде надо; да и то: пасмурно вроде как сегодня, дождя бы не навеяло, а зонтик забыл, и ботинки промокают, надо бы новые купить, о! и хлеба не забыть.. да так и проходит мимо всего наш мужичок, ни на что и не сподвигнувшись.

Нет, если, конечно, повспоминать да посчитать, то, наверное, обязательно хоть какое-нибудь доброе дело за мужиком было, а то, может быть, даже и не одно, но так, чтобы быстро и сразу, то и не вспомнишь.

И начнёт мужик на досуге вспоминать, что же сделал он за всю жизнь доброго, да так ничего и не придумает. Ну да ладно, думает мужичок наш, левая рука не должна помнить, какое добро сделала правая. Вот и я тоже, мужик наш думает, не помню.

Тем и успокаивался.

Притча десятая

Жил-был мужик. И жена у него была. И до того вреднющая баба попалась, что мужик наш только диву давался: откуда столько дряни в ней бралось, ведь до свадьбы вроде нормальная была. Но успокаивал себя мужик наш тем, что думал, что, дескать, дети тут растут, заботы, работа, вот и нервничает бабёнка. И прощал ей всё. Ну, разругаются, конечно, сначала, а как же. Но уж потом мужик простит, авось, думает, поумнеет баба то.

А баба наша не умнела, а так, успокаивалась только ненадолго. Успокоится, с мужика нашего бонус какой-никакой стребует, а уж как получит, так и снова хоть из дому мужику беги: всё бабе хотелось, чтобы по её было, да чтобы она самая главная, да чтоб как она пробормочет в сторонку куда, а чтоб её из другой комнаты услыхали бы, и ну бегом бабе делать, что она задумала. А мужик поумнее был, да сортировал, что бабе в голову придёт: одно сейчас ну никак, потому как денег надо, а они на полгода вперёд посчитаны; второе можно через месяцок-другой и сделать, а вот третье и вовсе ни к чему не нужно. А уж что четвёртым баба придумала, так от того и вовсе окромя вреда, никакой пользы. Так и рулил мужик потихоньку. А бабу свою (за глаза, конечно) "владычицей морской" называл…

А бабе зло, что по её не получается, окружь у неё с давлением поднимаются, что никак ей первой не получается стать, да в командирши выбиться, да так, что с неё зло даже временами выбрызгивать начинает. И так она с этим злом и давлением сдружилась, что занедужила крепко, и вроде как даже помирать собралась. А может, и померла, тут уж я не знаю, и точно сказать не могу.

И вот померла она (или уж в самый аккурат перед тем, как помереть было ей положено), и чудится ей, что не дома она. И не лежит при смерти, а вроде стоит. И вокруг бабы много-много мужиков всяких. С одной стороны с крылами мужики стоят, в светлых одеждах, а с другой – с рогами, и вроде как даже и без одежд, но зато с хвостами и с копытами, и чегой-то промеж собой думают. Подождала-подождала баба наша, да и решилась: выбрала одного, поближе, и спрашивает: а что это, мол, тут такое? А ей в ответ: да вот, дескать, определяемся, куда тебя после смерти назначить. Тут баба в визг, мол, дескать, какой-такой смерти, я ж ещё никакого важного дела не сделала в жизни – главной так и не стала, чтоб меня по первому щелчку пальцами все слушались, и никуда я не пойду, пока цели в жизни не доберусь, потому как жизнь без цели – цена ей копейка в базарный день, а коли цель есть, а до неё не успел за жизнь добраться, то алтын, может, и дадут, но всё равно…

Но тут её вежливо оборвали и сказали: а у тебя, мол, милая, цель в жизни вообще не та. Как то есть "не та"? – возмущается баба. А так, говорят. Ты – наказание. И никаких с тебя команд вообще не предусмотрено. Не для командовать ты сделана, а для того, чтобы других через тебя наказывать гордыней твоей, злословием, злобой да языком поганым. И вот, назначение ты своё выполнила, и вроде как тебя вот эти, белые должны забрать, но за такую жизнь только к нам можно, к тем, кто с копытами. Вот и мудруем, как с тобой определяться!

Эх, и взвилась тут баба наша! Да так взвилась, что сморщились и те, кто с крылами, и те, кто в копытах, да и пропали все куда-то.

Очнулась баба – лежит в своей кровати, и вроде как полегчало ей, и помирать раздумала.

Но с тех пор всё чаще стали замечать: иногда соберётся иногда баба ором поорать, да вдруг замолкнет и задумается. Вот только о чём – никому не ведомо. Может, о том, что не дано стать ей владычицей "надо всеми", а может о том, что и наказание иногда может и помягче быть.

Но мужику нашему с тех пор, как баба его чуть не померла, полегче стало.

Притча одиннадцатая

Жил да был мальчонка. Так себе мальчонка был, не из сильно примерных. Но на рожон не пёр никогда, в первых рядах не стоял, а всё придумывал как бы так сделать, чтобы ему поменьше доставалось за то, что ему хотелось. Не выучит, к примеру урока, и ну родителям плести, что мол, училка его невзлюбила непонятно за что, а он такой хороший, только соображает медленно; ну и родители и в хвост и в гриву учительнице накидают, да жалобу ещё настрочат в отдел