Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Альбрехт (к моей радости и удивлению) перешел к описанию Фельсенгрюнде, а Анна кивала и участливо меняла погоду на своем лице (царственное спокойствие сменялось хмурой грозой) в соответствии с пиками и пропастями рассказа.

До сих пор я волновался, что мои сладкие шлюшки окажутся слишком вульгарными, чтобы соблазнить утонченного вельможу. Но Альбрехт, наоборот, расслабился, когда выяснилось, что они – не высокородные дамы: не придворные интриганки, не продажные недотроги, которых он встречал при дворе, а просто напудренные, разодетые девки – дар, который не было необходимости подтверждать его маленькому помощнику. Под столом с так и нетронутыми тарелками с мясными закусками и фруктами я похлопал Гретель по ляжке.

– И это, мадам, позволяет составить представление обо всем многообразии Фельсенгрюнде, ее быстро меняющейся красоте.

Я поднял бокал.

– Так выпьем же за Красоту. – Все пригубили вина, и я отломил ножку хрустящей зажаренной дичи. Гретель с облегчением рассмеялась. Мы приступили к пиршеству. Когда повисало молчание, ваш покорный слуга заговаривал об Искусстве, Еде и Любви, обо всем том, «что дал нам Бог для смягчения нашей земной юдоли». Вино лилось рекой (Альбрехт, наверно, замечал, что я периодически пополняю его бокал), и вся компания предавалась безудержному кутежу. У мясника с Лоренцер-плац я купил толстых, жирных сосисок вместе с глиняным горшочком сладкой горчицы, которую готовила для покупателей его свиноподобная жена. На Хауптмаркт я приобрел горшок чечевицы, дюжину соленых сельдей в жирных сливках (вдобавок к луку, который я сам выращивал на клочке земли рядом с уборной), несколько буханок белого хлеба, мягкого, прямо из печки, кур и печеночных клецок, которые, как призналась в один пикантный миг Гретель, были ее самым любимым блюдом. У соседа-садовода я купил груш в коньяке, тарелку глазированных яблок и немного красной капусты, квашенной в собственном соку.

Как оказалось, маркиз в отличие от меня не был жадным едоком, а скорее тонким гурманом, более склонным любоваться угощением, нежели оное вкушать. В этом отношении он походил на мою темноволосую Анну; она хоть и ела в крестьянской манере, облизывая пальцы, но делала это скромно, не набивая брюхо, как ее раздувшаяся соседка. Гретель, при отсутствии половины зубов, приходилось измельчать еду в пюре, что она и делала с жадной неторопливостью, способной возбудить быка. Читатель, должно быть, уже догадался, которое из этих двух представлений привлекало меня сильнее – меня, обладателя вечного и неуемного аппетита. Альбрехт, однако, пожирал глазами Анну – которая прекрасно понимала, что ее выбрали.

Несмотря на все наше веселье, оставалась одна проблема: как подтолкнуть маркиза от тайного желания к его исполнению. От гладкого плеча Анны его отделял коридор воздуха, и пересечь его не помогло бы и целое море белого вина. Слава Богу, тут вступила Гретель. Дважды она, сама того не понимая, спасала застолье от краха. Второй раз, когда крошек на скатерти было уже больше, чем еды на прокатных тарелках, в запутанных лабиринтах своего сознания она набрела на тему телесных изъянов. При упоминании об этом Альбрехт принялся теребить свой сломанный нос. Он уже вновь приготовился замолчать и уйти в себя, но тут Гретель захихикала и показала «герцогу» родинку под левой грудью. Ни я сам, ни Анна не успели этого предотвратить. Огромная грудь вывалилась из корсета.

– Это незаметно при свечах, ваше величество, но там торчат два волоска. Как щетина, смотрите.

– Спасибо, фройляйн, я верю вам на слово.

Но Гретель была рада возможности освежиться и воспротивилась моим мягким попыткам вернуть грудь на место. Она даже пригрозила – ввиду чудесной ночи и жара от свечей – выпростать и вторую сестричку. Анна встала из-за стола, по-прежнему исполненная благородных манер, и решительными движениями запихнула грудь Гретель обратно в корсет. Гретель тяжко вздохнула, но не стала ни мешать, ни помогать. Я потянулся за остатками вина, пытаясь разрядить обстановку, когда из уст Альбрехта вылетел сдавленный стон. Он прижался к столу, скрестив руки под столом, словно у него болел живот. Его глаза вылезали из орбит.

– Мне надо…

– Ваша светлость?

– Пожалуйста, – сказал Альбрехт. Он схватил меня за руку с немой мольбой.

Итак, своей невоспитанностью Гретель положила конец веселью. Надо было спасать положение. Я поднялся и как мог непринужденно объявил, что собираюсь покинуть застолье.

– Гретель, дорогуша, ты составишь мне компанию? Давай насладимся тихими ночными часами вдвоем. В комнате для гостей.

Анна первой поняла намек и, пробившись через множество складок пышной юбки, ущипнула подругу.

– Ай! – возмущенно воскликнула Гретель, но потом, догадавшись, в чем дело, поднялась с подушек.

– Ваша светлость, желаю вам доброй ночи. – Альбрехт, наблюдая за моим исходом, прикусил губу. – Гретель?

– Иду, иду.

Наш уход ознаменовался быстрым обменом поклонами и реверансами. В притворном опьянении я покачнулся и положил руку Гретель на зад. Гретель восстановила равновесие, опершись о мою голову. Должно быть, мы выглядели нелепо: карлик и великанша, уходящие в ночную тьму. Что может быть лучше для робкого девственника, чем вид двух образчиков телесного несовершенства, собирающихся предаться плотским утехам? У двери в «комнату для гостей» (которая недавно была конюшней) я оглянулся и увидел, что Анна пересела поближе к Альбрехту и поднесла к его губам свой бокал.

– Не обижайся, – шепнул я Гретель. – На вкус и цвет… – Но мое объяснение выбора Альбрехта осталось незамеченным. Гретель выбралась из своего платья и зарылась в чистую кучку соломы.

В деревянных стенах не было никаких щелок, так что я не мог наблюдать за успехами Анны. Из комнаты не доносилось никаких звуков, кроме звона бокалов. Потом я отчетливо услышал гулкий топот ног, поднимавшихся по лестнице к моей спальне. Я предварительно взбил свой соломенный матрас и лежал теперь в полутьме, выбирая блох, пока в глазах не начало двоиться. На этом матрасе мы с Людольфом Бресдином спали вдвоем, поэтому я нисколечко не сомневался в его способности уместить на себе более крупных клиентов. У меня за спиной раздавался храп Гретель: оглушительный грохот, словно кто-то катил бочки по наклонной плоскости. Я носился как заведенный с самого утра, чтобы успеть все подготовить. Работа маленького сутенера была окончена, и он погрузился, как камень, в пучину сна.

Проснувшись, я обнаружил, что день уже вошел в силу. Наклонный столб света пометил мой лоб. Я приподнялся на локтях, выскользнув из-под небесного благословения, и, пару раз чихнув, увидел сброшенную Гретель гору одежды и промятую ее телесами кучу соломы, ее ночное ложе. Не получив ответа на зов, я выполз на четвереньках в коридор.

Стол громоздился посреди комнаты, как мы его и оставили. Услышав мое приближение, с него катапультировалась команда мышей. В поисках убежища они метались по комнате, словно их тягали за ниточки.