Последний английский король - Джулиан Рэтбоун

Ireement parlat a sun parastre

«Ahi! Culvert, malvais hom de put aire...»

– О чем он поет? – взвыл в отчаянии Уолт.

– Роланд проклинает своего отчима Ганелона за то, что тот навязал ему командование арьергардом...

В конце зала на высоком помосте установили стол; посредине в тронных креслах восседали Вильгельм и его супруга Матильда. Если в Вильгельме было добрых шесть футов роста, то в герцогине не более четырех. Это была маленькая невзрачная женщина, изнуренная многими родами, со сморщенным обезьяньим личиком.

– Ему бы на плечо ее посадить, – сказал Ульфрик.

– И был бы он точь-в-точь бродячий певец с обезьянкой, – подхватил Альфред.

Гарольда, как почетного гостя, усадили по другую руку от Матильды. Начали разносить блюда, по большей части покрытые белым бланманже или залитые соусом, потом подали крем и желе, подслащенные кристаллами из тростника, который мавры выращивают на побережье Малаги. Еда была либо водянистой, либо чересчур пряной, либо приторной. От такой жратвы в желудке забурчит, ворчал Ульфрик, после наших-то добрых кусков говядины и баранины.

Уолта беспокоило другое: нормандцы пили мало, вино разбавляли водой, а Гарольд пил неумеренно, и слуги всё подливали и подливали ему в чашу.

То, что произошло потом, было, конечно же, иллюзией, массовым гипнозом. Менестрель – это и был Тайлефер – допел первую часть «Песни о Роланде». Ему похлопали с некоторым облегчением (песнь была очень длинная). Певца сменили две мавританские танцовщицы, рабыни, присланные с Сицилии, к тому времени почти полностью покоренной нормандцами. Гарольду – а также Уолту, сидевшему на другом конце стола – почудилось, что зал потемнел и наполнился дымом, словно начали жечь благовония, хотя на самом деле ничего подобного не было.

Гарольда танцовщицы не заинтересовали, разве что их сладострастные движения напомнили ему об Эдит, и сердце его сдавила тоска. Чтобы заглушить тоску, он начал пить еще больше, и ему налили рейнского вина, более сладкого и густого и гораздо более крепкого, чем шипучий напиток из Реймса, столь любимый нормандцами.

– Прямо молочко Богородицы, верно? – поощрил Гарольда сидевший по левую руку от него барон и вновь наполнил ему чашу.

И когда Гарольд вновь глянул в зал поверх серебряного края своего сосуда, начали происходить странные события.

На его глазах – быть может, и на глазах многих других гостей – танцовщицы превратились в юношей, и Гарольд сразу же понял, что это его кузен Вульфнот и племянник Хакон, сын Свена. Мальчики стояли на подмостках, потупив глаза, руки у них были связаны за спиной, на шею была накинута петля. Приподняв головы, юноши посмотрели через весь зал прямо на Гарольда, и взгляды их выражали мольбу.

Гарольд вскочил на стол, разбрасывая во все стороны чаши и тарелки. Раздались возмущенные крики, но герцог Вильгельм, поднявшись на ноги, знаком приказал придворным не шуметь и дождаться исхода этой сцены. Расталкивая рыцарей, сметая угощение и посуду, Гарольд пронесся по длинному столу, но как только он добежал до края стола и собирался перепрыгнуть на подмостки, юноши куда-то исчезли, их место занял Тайлефер. Маг стоял лицом к лицу с Гарольдом, держа в руках белую льняную скатерть, сложенную в несколько слоев. Тайлефер приложил палец к губам, Гарольд невольно остановился. Весь зал замер. Подняв ткань за два краешка, Тайлефер встряхнул ею так ловко, что она горизонтально, точно ковер-самолет, повисла в воздухе между фокусником и эрлом.

Ткань медленно опустилась, остановившись в трех футах от пола и приняла форму аккуратно расстеленной скатерти. Края ее свисали вниз, середина была ровной и гладкой, словно под ней в самом деле находился стол, однако стола-то и не было. Все затаили дыхание, многие крестились, не которые хлопали в ладоши и кричали от восторга.

Тайлефер пальцем указал себе за спину. Гарольд поднял глаза и вверху, на галерее, окружавшей зал, увидел тех же юношей, но теперь они стояли у балюстрады, и глаза их были закрыты повязками. Петли все так же были накинуты на шеи заложников, а другой конец веревки тянулся к потолочной балке.

Тайлефер ухмыльнулся, между бородой и короткими усиками блеснули ровные белые зубы.

– Клянись! – потребовал он. – Клянись – не то... Положи руки на стол и клянись.

Гарольд повиновался.

– Я вассал герцога Вильгельма, – произнес он. – Клянусь!

– Дальше!

– Я приму его сторону и всеми силами поддержу его как наследника английского престола.

Стены зала клонились то в одну сторону, то в другую. Гарольд ухватился за скатерть, чтобы устоять на ногах. Ткань оказалась тверже камня.

– Еще раз. Громче, чтобы все слышали.

– Я вассал герцога Вильгельма. Я приму его сторону и всеми силами поддержу его как наследника английского престола.

Факелы ярко вспыхнули, фигуры обреченных юношей растаяли в воздухе, все гости, кроме восьмерых дружинников Гарольда, вопили от восторга, барабаня по столу тарелками и кубками.

Тайлефер сдернул ткань. Под скатертью оказался стол, которого не было прежде, а на столе – два золотых ковчежца. Фокусник высоко поднял первый ковчежец, затем второй и показал их публике. Прогремел густой бас Одо, епископа Байё[53], сводного брата Вильгельма:

– Палец святого Людовика, – объявил он, – и ухо святого Дионисия[54]. Нет нужды напоминать тебе, граф Гарольд, – он сложил губы трубочкой, – что присяга, принесенная на подобной святыне, не может быть забыта или нарушена.

Гарольд без чувств рухнул на пол.

Да. Так оно и было или почти так. Уолт очнулся от забытья. Он лежал в каморке гостиницы под Никеей на койке Тайлефера. Тайлефер! Это он все подстроил, ублюдок!

Близился рассвет, слышался крик петуха, а над самым ухом – нежное, мелодичное пение старинной арфы. Уолт открыл глаза. Девушка, Аделиза, танцевала медленный восточный танец, ее брат Ален аккомпанировал ей.

Девушка была так прекрасна, что Уолт на какое-то время забыл, кто ее отец. Муслиновое платьице, единственная ее одежда, если не считать жемчужных нитей в волосах, просвечивало насквозь, и даже в тусклом свете раннего утра Уолт различал все изгибы юного тела, невысокие холмики девичьих грудей, тенистую ложбинку между ягодицами, а когда она поворачивалась – легкий, совсем еще редкий пушок между бедрами, особенно если Аделиза перемещалась так, чтобы оказаться чуть сбоку от маленького окошка в солнечном луче. Перебирая струны, похлопывая ладонью по деке, чтобы подчеркнуть ритм, Ален извлекал из арфы капризную, то печальную, то радостную мелодию, как нельзя лучше соответствовавшую артистическому, умышленному эротизму танца.