Перевод показаний - Джеймс Келман

Я могу рассказать, как в одну ночь лежал в постели, и она пришла ко мне, моя мать, и разговаривала, и я ей сказал, начиналось со слов: «Когда я вернусь из». Дальше не помню, «вернусь домой». Ее реакция была сильно взволнованной, было так, что она задрожала, прямо перед моими глазами теряя вес, теряя рост, обращаясь в старуху, обнаружение бессилия перед моими глазами, и она хорошо это знала. Она ничего не могла мне сказать. Я поднялся за уровень дальше, за которым она не понимала, и отменить ничего не могла.

И все же, мы сами приняли это решение, я она, один с одной, я теперь это знаю, возможно тоже понимал и тогда, как мой прежний коллега, да, в то время мы разговаривали друг с другом.

Мы вступили в обязательства.

А наши родители прилагали усилия утаивать суетные вещи, один ради другого. Я могу иметь сочувствие. Что тут невозможного, недопустимого. Эти вещи входят в наши жизни и через это в жизни наших родителей и старших, заставляя их признавать свою неполноценность. Существовал ли выбор, был ли он для нас двоих, нет, не думаю, у нас его не было, это следовало принять и мы это приняли, как и положено. У нас не было выбора, приступить к обязанностям, я же сказал.

Тогда о моем прежнем коллеге я бы сказал, что он обладал этим воображением, необходимым воображением. Решения были приняты рано, когда же, когда это было, насчет меня в возрасте двенадцати лет.

Если в те дни мой отец и имел друзей, то это перестало. Я помню, как он стоял, руки в карманах, наклонив голову к здоровому уху, и кивая, пока он оглядывался, вместо чем слушать более внимательно (вид лица говорящего отвлекает наше внимание). Его взгляд остановился на мне. У него была такая ужимка, он покачивал головой, утверждая с помощью этого действия не только свою неполноценность, но и то, что он не сам по себе, не отдельный человек, и нередко опасный. Вспоминаю, как он смотрел на меня, нахмурясь, да, расстроенный, не с пониманием, ему и в голову не приходило, что я могу обратить на это внимание. Такие столкновения никогда не упоминались.

Общество моего отца было приемлемо для общины, общество отца моего прежнего коллеги тоже. Но община состояла из них, не из нас двоих.

Отец не мог разговаривать со мной о вещах, кроме подручных, продолжая водить меня на вылазки вверх по реке, мы там находили разные вещи, груды резины, металла или дерева. Он шел впереди, быстро не быстро, замедляясь, когда задумывался, ища все, что угодно, там могли быть и тела, смерти, в которых не было необходимости. Это он мне так сказал, не было необходимости, люди, которым не было необходимости умирать. Потом произошел случай с белой одеждой. Она была среди подроста, папоротники, подсолнухи. Один рукав оторван, в ней не было ценности, и еще пятна, конечно, кровь, я к ней не прикоснулся, это отец. И мы нашли то тело, мужское, каждая нога сломана выше лодыжки, вот так, они лежали на путях для колес поезда. Отец не сказал мне этого, но это было понятно, я знал это, как и он. Я рассказал моему прежнему коллеге, мы тогда были мальчишками, он внимательно выслушал, расспросил о мертвеце, который был из нашей общины, из нашего участка, но уже долгий период там не появлялся. Кто его убил, мы тогда думали безопасности, мы провели расследование, безопасности не безопасности, может в участке были армейские.

Дерзость есть качество суетное. Нашим родителям оно было недоступно всегда. Проявление дерзости действовало на них необычайно. Я знал это с детства. Они считали меня «богоподобным». Да, я уверен, это было правдой. Но они не стали бы спорить друг с другом. После того, как стало известно про мой отбор, я видел, отец глядит на меня, словно начиная понимать, только теперь, что от него что-то держали в тайне. Отец был уверен, что я таил от него секрет. Насчет матери не знаю, то же ли самое, возможно ли это, не думаю. Возможности моего отбора не скрывали ни от него, ни от матери. Ибо жизни моих родителей были бы не так трудны, если бы они могли считать себя соучастниками.

Что я могу сказать.

Мог ли я сделать так, я не мог, существовал ли такой выбор не существовал. Говорю это с определенностью. За другого сказать не могу, только за себя. Я ничего не говорю о моем прежнем коллеге. Я ничего не знаю о нем и отце, о его матери или другой родне, я ничего не знаю. Мы были вместе только мальчиками. После отбора мы действовали раздельно. Я и не видел его много лет после этого, десять.

Что относится до меня, воображение должно вести дальше, так ему следует, и с того времени я со всем порвал, нет, я не видел его довольно долгий период, я уже сказал, годы, десять.

Я ему зла не хотел, да и причины зла в нем не видел. Что это за слова, что тут можно сказать. Конечно, у него была власть, все что угодно. Не просто номинальная. Если бы только это, я и сейчас был бы не против. Он был не дурак, ответственный человек. Присутствовала в его глазах жажда чего-то такого, что для меня не существует и все-таки имеет значение. Он попросил, чтобы я его сопровождал, мне это польстило. Но его власть, он воспользовался ею со мной. Только ею он воспользоваться и мог. Я бы сказал, он ею наслаждался. Власть небесполезна. Я говорю, он ею наслаждался. Это вышло за границы хорошего настроения. Я сначала думал так, что он со мной шутки шутит. Потом нет, у него была власть, и он ею воспользовался.

Да, я ощущал пустоту. В нем тоже. Знание о жизни, которой у меня никогда не будет. Я не доживу. Он надеялся, что понимая это, я буду поступать в соответствии. Что это значило, в соответствии с наступающей смертью, моей наступающей смертью, близко ли она, далеко, и что она такое, я молод, молодой. Ты этого времени не переживешь. Я посмотрел на него. Он полагал, что я его понял. Может и понял. Что-то такое, я об этом и говорю. Он мог это видеть, его глаза вглядывались в меня. Но больше он ничего не сказал.

Благочестивым он не был. Был ли он духовным человеком, не знаю. Некоторые говорили, злым. Я не понимаю зла, этих понятий. Жажда в нем, да, но что это была за жажда. Не жизни, он ведь тоже умер бы и тоже это знал. Детей у него не было.

Я ничего особенного не чувствовал.

В отличие от других, которые использовали бы такое знание против меня и других, всегда питая подозрения, все время

Его высоко ценили, коллеги, старшие.

Да.

Зла я не понимаю.

Что такое выбор, есть ли тут выбор, что под ним понимается, что люди знают, наши люди не знают. Если такие люди есть, то которые, могу я с ними познакомиться, нельзя ли нашим людям узнать этих других.

Бремя доказывания лежит на нас. Эти люди много себе позволяют, думая, что это мы так выбрали. Они много себе позволяют, как наши дети.

Ну и что. Агентства, может быть, международные

наши дети.

И помимо того, к чему еще это могло привести, как не к разжиганию, страстей, которого я стану свидетелем, и чьих еще, как не его собственных людей, он мог бы и не позволить этого. Почему? Почему мы не можем позволить тем, кто близок нам, тем, кто с нами, понять, что эта страсть присутствует, вечно присутствует. Впрочем, мне – да. Мне предстояло выслушать его историю, я бы и выслушал его историю, конечно, узнать его жизнь, да. Человек действия. Да. Мы все, мужчины и женщины, все.