Практическая романтика - Оксана Алексеева

Юра и Мишель вылетели первыми и сразу пошли в другом направлении, а меня запоздало накрыл страх — все-таки я к таким приключениям не привыкла. Потому не кинулась за ними к лестнице в десяти метрах, а очень осторожно выглянула и огляделась — с другой стороны действительно вынырнула фигура. Определенно женская, но я уже не позволила себе рассматривать, чья именно.

Отшатнулась назад, вскрикнула, позабыв, что там Герман. И заметалась. Он по моему виду понял, что теперь ни вперед, ни назад. Тоже быстро осмотрелся, оценил шкаф — мы там просто не поместимся вдвоем. Я уже всерьез собиралась втиснуться под кровать, когда он шепнул:

— В душевую кабину?

Я только головой качнула — а вдруг Кикиморе помыться перед салоном захотелось? Истерика накрывала с головой. На мне даже не форма горничной — могла бы отбрехаться. Но вот Герман вообще никак не отбрешется. Он сообразил первым, схватил за руку и рванул к балкону, вытащил наружу и потянул дальше, чтобы нас точно нельзя было разглядеть из комнаты. Но женщина может заметить, что дверь не заперта. Герман посмотрел вниз.

— Пятый этаж, — прошептал зачем-то, будто я сама этого не знала. — Прыгать не предлагаю.

— И на том спасибо, — съязвила я, но подскочила, когда в номере стукнула закрывшаяся дверь.

После этого я забыла о любой язвительности и готова была даже прыгать. Но Герман, уже тоже нервно оглядываясь назад, торопил:

— Сюда иди, тут пятачок, легко перепрыгнуть.

Он сошел с ума. Но я тоже сошла, раз полезла на перила и забыла о страхе — сейчас хоть что сделаю, лишь бы не быть пойманной на месте преступления.

«Грёзы» славятся своей архитектурой. Нам эта архитектура нынче очень помогала — балконы были произведениями искусства, их козырьки в античном стиле переплетались между собой мраморными перегородками. Все в угоду внешнему виду. Хотя до нас никто, наверное, не догадался, что по этим перегородкам не так уж сложно переместиться с одного балкона на крышу другого. Там мы и застыли, изображая из себя тоже часть архитектуры.

Почти сразу начало колотить — то ли от адреналина, то ли от того, что здесь мы оказались под проливным дождем и в тонкой одежде мгновенно промокли. Держались рядом: я прижалась к стене, а Герман прямо передо мной — если покатится по скользкой крыше, то первый.

— А как мы будем отсюда выбираться? — на меня накатила новая волна страха.

— Тебя сейчас это больше всего волнует? — он смотрел наверх, держась одной рукой за выпирающую листьями лепнину, прислушивался, но никаких гневных криков оттуда не раздавалось.

Это пока утешало. И, если уж честно, то в этот момент я радовалась, что со мной попался именно Герман. Да никто другой не оказался бы настолько безмозглым, чтобы спасаться таким путем! С любым другим человеком мы бы сейчас уже плелись к Карине Петровне за трудовыми книжками.

— Ты мокрая, — он выдернул меня из жуткой фантазии.

— Ты тоже.

И теперь я осознала, что мы здесь надолго. На мокром мраморе, без возможности даже отодвинуться друг от друга, под проливным дождем. И сразу стало не по себе — совсем иначе не по себе, чем от высоты и холода. Вероятно, Герман подумал об этом еще раньше, поскольку теперь смотрел сверху в глаза и молчал.

— Чего? — я не выдержала, хотя немного — самую каплю — осознавала «чего».

— Ничего, — он ответил после долгой паузы.

Через минуту начало казаться, что лучше бы я уж Кикиморе попалась. И не сказать, что вода такая уж ледяная. Но меня будто то в прорубь окунают, то вытаскивают на мороз, а я не могу определиться, где теплее. Герман наклонился, ловя взгляд, но оттого я снова с головой погрузилась в прорубь.

— Спроси, Ульяна, о чем я думаю.

— Мне неинтересно.

Но он зачем-то решил посвятить и меня:

— О том, что Юра не узнает, что здесь произошло. А он уже многого обо мне не знает. Так одним фактом больше, одним меньше, какая уж теперь разница? Я уже все равно предатель.

— Герман… — я задохнулась, но дальнейшего не остановила, хотя все прекрасно понимала.

Не знаю точно, почему я его не оттолкнула, — вполне возможно, подумала, что тогда он полетит вниз. И выбрала полететь вниз самой? Его губы были холодными и обжигающими одновременно, дыхание остановилось. Внутри сдавило. Нет, это он сдавил меня руками, больше уже не держась за выступ, вжался в меня и сорвался. Ровно через секунду после того, как прикоснулся губами к моим, Герман сорвался. Я приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но тем самым только дала возможность поцелуй углубить. Напряглась от того, что уже почти всем телом оказалась вжатой в него, но Герман отстранился и зашептал:

— Не бойся же… меня не бойся. Нет у тебя никакой фобии… не сейчас.

— Не прижимай так, — почти попросила.

Но Герман будто не расслышал. Он целовал, сжимая еще теснее, держал, пока я не начала расслабляться, вот только после этого стал еще голоднее. Иногда рывком отстранялся, но лишь для того, чтобы посмотреть в глаза, снова на губы — и опять целовал. Как больной, как двинутый на всю голову маньяк, который напоминает себе, что нужно остановиться, но силы воли не хватает. И эти порывы отражались во мне растущей бурей, почти такой же силы. Ненавижу Германа! Сейчас — и за слабость в ногах, и за то, что к горлу больше не подкатывает комок, что он вообще плевать хотел на мои фобии, и за то, что сама со стоном случайно тянусь, когда он пытается одуматься. Мокрая одежда, холодно. Нет, жарко. Руки уже вцепились в его плечи, скрючились, впиваясь в футболку. Урод он просто! Он не имел права делать меня перед ним такой слабой.

Я даже не сразу расслышала мелодию. Она отрезвляла, вытаскивала из черноты. Герман тоже уловил — звенело из кармана его джинсов. Но обхватил ладонями мое лицо и зашептал судорожно, будто боялся не успеть:

— Я просто расскажу ему… Не знаю как, но расскажу. Он поймет, как-нибудь должен понять… что я больше не могу. Я все могу, только не это. И объяснить смогу, за нас обоих. Тебе не придется…

— Смешной ты, — я потихоньку приходила в себя.

— Смешной. Смейся! — он вторил без пауз. — Но я не могу перестроиться, у меня кишки в узел сворачиваются, когда он тебя трогает. Я не умею так, понимаешь? Я даже не знаю, как начать уметь.

Я остыла уже до такой степени, чтобы соображать: плохое сравнение, ведь именно так меня Юра никогда не трогал. Юра тактично улавливал, когда я сжимаюсь, и сразу отступал. Юра никогда не целовал меня так, словно задохнется, если не отвечу. Тело цепенело, как и сознание. Дождь усилился, как будто до того было мало. Глаза у Германа серые — такие же, как все вокруг. Возле зрачков вкрапления мелкими штрихами. У него снова холодные губы. Потому что дождь и холод. Мы не замерзли.

— Понимаю, Герман. Может, это карма? Пора и тебе научиться принимать, что не всегда будет по-твоему. Тебе звонят.

Он тоже остывал — я это физически ощущала, брал себя в руки. Голос его сделался привычным, почти равнодушным: