Мусульманский батальон - Эдуард Беляев

А может, напрасно я так о них — зло и строго? Им не чердак нужен был — Амин. А его настигли этажом ниже — и туда мы завернули. Деревянная (из благородных пород, отметил полковник) позолоченная стойка бара. Явный, хорошо видимый, бьющий в глаза след автоматной очереди, аккуратно искромсавшей резьбу — без щепок, осколков древесины и заусениц. В одном месте — очень кучно и густо. Ею был убит Амин, заметил полковник. Попытался извлечь пулю (сувенир не сувенир, а порыв был), но они все слишком глубоко ушли в дерево — не удалось. (Полковник увидел мои потуги: «Не пытайтесь — напрасный труд, сблизи стреляли — не выковырять, если только раму не распилить».) Следов разрывов от гранат и снарядов рядом не было (без полковника заприметил).

Не прошли мы и мимо библиотеки. И угораздило ж меня туда зайти! Я видел расстрелянные книги. Убитую арабскую вязь, писанную от руки и переплетенную в телячью шкуру, искусно и старательно вычиненную натруженными руками великих безымянных мастеров-умельцев. Животным, благородно послужившим науке, истории и человечеству, исполнилось бы сегодня далеко за тысячу лет. Трогать и смотреть позволили, брать с собой — нет. Хотя вопрос так не стоял. Вопрос был сформулирован несколько иначе — понятно, что с определенным неудобством для полковника и других, с кем об этом говорил: шкафы, стеллажи, полки почти пусты — это стало возможным благодаря чему, или — кому? Давились словами и мялись, сопели и гнев на себя напускали. А собравшись с духом, сказали: «Да наши, сволочи, разграбили». И успокоили, видимо, только себя: «Но мы находим и по возможности изымаем». Полковник Фридрих не рекомендовал фотографировать — и я безропотно подчинился…

Традиции живы… Матросня грабила Зимний и перенасиловала женский батальон, защищавший дворец, где на втором этаже размещался госпиталь на 1000 мест. Он был создан по прямому указанию Николая Второго еще в 1915 году и никак не мог быть стратегическим объектом, заслуживающим внимания атаки на «ура». Командир женского батальона, Мария Бочкарева, Георгиевский кавалер, осталась чудом жива и рассказала о «чудесах храбрости» остервенелых ублюдков ленинской зарождающейся гвардии. Убивали даже тяжелораненых в кроватях. В Варшаве, Праге, Дрездене, Лейпциге, Берлине победители вырезали из багетовых рам полотна великих живописцев и только в одном Берлине истерзали более ста тысяч женщин. А кто посчитал количество поруганных девочек, девушек, женщин по всей Германии в тот победный май сорок пятого? Я, естественно, не могу апеллировать к адресным свидетельствам моих респондентов, тщедушных и хлипких старичков-фронтовиков, много мне рассказавших, при условии «инкогнито», о странных злодеяниях товарищей и своем участии в них. Поэтому в заключение приведу зарубежные данные. В 1992 году на Берлинском кинофестивале был представлен документальный фильм и свидетельства очевидцев о том, как в 1945 году солдаты и офицеры Красной Армии изнасиловали 2 миллиона женщин в Польше и Германии. Некоторые свидетельницы, которым было тогда 15–16 лет, рассказывали, что были насилованы всей командой до 100 раз. В некоторых случаях, чтобы не попасть под трибунал, после надругательства девочек тут же расстреливали.

Это было поколение, которое затем воспитало мое. Мы не знаем, через какие угрызения совести, какое чувство вины и личные трагедии прошла их жизнь и мораль. Я не могу поверить, что через 15–16 лет, глядя на своих подрастающих дочерей, они не вспомнили о тех несчастных польках и немках. Мы не знаем и в большинстве случаев можем лишь предполагать те мучительные коллизии, которыми наполнены души многих участников, в качестве трофея взявших себе сексуальное удовлетворение. В современных условиях нашего общества, за градом патриотического пустословия людей, не обладающих даже элементарными знаниями психологии и медицины, но усердно льющих воду на мельницу шароварного ура-патриотизма, практически нет хоть какой-нибудь методически обоснованной реабилитационной деятельности. А моральные девиации — отклонения от нормального курса — оказались вообще вне российской психиатрической науки. А значит, следующее поколение не защищено от прямой или косвенной трансляции скрытого криминального и полукриминального опыта.

Из Тадж-Бека вымели все, вплоть до дуршлагов с кухни и швабр. Не дорвались до женских тел потому, наверное, что не успели — их увезли. Такую же картину разудалого грабежа и татаро-монгольского опустошения я наблюдал в прилегающем к дворцу ресторане, выстроенном под стилизованную летающую тарелку. (Тот самый, в котором бойцы заказывали новогодний бал.) Словно предчувствуя эпоху предпринимательского накопительства, в баре раскурочили и унесли оборудование для производства ледяных кубиков, миксеры, небольшие холодильники и морозильные камеры — по тем временам штука диковинная для рязанских и азиатских пареньков. Не оставили розеток, лампочек, мыла, разноцветной финской туалетной бумаги.

Из трофеев и мне перепало — замполит Анвар Сатаров презентовал мне две перьевые ручки с письменного стола Амина, я их передал в музей истории Вооруженных сил. Не безвозмездно. Взамен мне показали китель Адольфа Гитлера, хранящийся в заказниках. Случилось какое-то невольное и довольно условное объединение, роднение двух диктаторов — большого и маленького. Застрелившегося и застреленного. В одном случае — под воздействием, в другом — при непосредственном воздействии «русиш» и «шурави». Что в переводе с немецкого и персидского языков — один черт: русско-советских… Сатарову — чтоб не было обид — я рассказал о передаче его подарка в музей.

— Правильно сделали. Плохо, что прячут в заказнике. Не выставят же они нашу стыдобу напоказ. Как и мундир Гитлера, как и его череп, как пеньюар супруги Николая Второго… Наш позор далеко спрячут.

Анвару нельзя было не поверить. В Советской Армии замполиты знали все и разбирались во всем. И в картофельных очистках, когда изобличали в недобросовестно исполняемой работе нерадивого солдата, отрабатывающего наряд по кухне, и в политике партии, когда на политзанятиях втемяшивали в ветреную голову тому же солдату величие задач и планов очередной пятилетки…

А еще ладно так, хотя и чуток докучливо, свысока, вздернув носик, вдалбливали солдату на фоне политической карты мира что-то насчет интернационального долга…

Я рассказывал об офицере, который «на семи ветрах» читал мне стихи Махтумкули. Он же в стане «мусульманского батальона» за крепким зеленым чаем, круто заваренным на костерке и пропахшим дымком (или то были запахи пепелища разоренного дворца?), показал книгу — прекрасный перевод с французского Мориса Ваксмахера.

— От «комитетчиков» осталась, забыл кто-то из них, — сказал, перелистывая потрепанные страницы, лейтенант.

Мы читали Ренана. «L'homme fut des milliers d'annees un fou, apres avoir ete des milliers d'annees un animal» — «Тысячелетиями человек был животным, чтобы потом еще тысячелетия провести в безумии».

Всполох тысячелетия — ночь безумства — был перед нами. Белые снега, гладкие, как сахарная глазурь, прикрыли буро-желтую кровь, похожую на конскую мочу на деревенском проселке, и припрятали следы атаки. Белым-бело окрест, и дом припорошенный. Черными язвами зияли бойницы обгорелых пустых оконных проемов. Остов сожженного БТР у подножия крученой дороги в гору, уткнувшегося смоленым курносым носом-передком в… ни во что. В лилейное безмолвие. Та, остановившая его намедни единственная преграда, — метнувшаяся из мгновений мраков ночи, когда Василий Праута, уподобившись сумасбродному всемогущему Зевсу, катал, разбрасывал по небу и земле шаровые молнии, — с ужасающим воплем влетела в бока, прорвалась вовнутрь, полыхнула, забрызгала огнем и осколками люд и металл, разметала все в тесной замкнутости брони, встукивая тела и головы солдат в грубое железо, и — поубивала. Основательно прогоревшая вчера еще машина отмылась пламенем пожарища от копоти, масляных подтеков, пороха в разорвавшихся снарядах и крови бойцов. Незаржавевшая пока еще банка, лишенная всякой грозности, стояла немощной и не стращала своей немотой и проявленным к ней неуважением. Издали, за метельной пеленой, БТР напоминал неуклюжий бабушкин ночной горшок, и под него ходили мочиться солдаты…