Не все мы умрем - Елена Гордеева

— А она мне в стену может стучать, когда я музыку слушаю?

— Понятно. Ну что, в отделение сама пойдешь?

— Не-а, — отвечал зверек.

— Несите, — приказал Завадский.

Два оперативника подхватили Юленьку и поволокли вниз. Но, спустившись с чердака, Завадский передумал.

— Черт с ней! Некогда. Сдадим родителям. Где у нее тут ключи? — И стал лазить у зверька по карманам.

— Ты че по мне шаришь, ты че по мне шаришь? — зашипела Юленька. — Я несовершеннолетняя!

— Кляп ей в рот засунь, — отозвался Завадский, открывая ключом дверь квартиры.

В коридоре темно, тихо, в первой проходной комнате спят как убитые родители, намаявшись за день на работе, и ничего не слышат, а двое оперативников волокут дочь, открывают дверь во вторую комнату и укладывают чадо на постель.

— И чтоб я тебя больше не слышал! — Завадский поднес к ее носу увесистый кулак, впрочем, не так близко, чтобы его можно было схватить зубами. — М-модель!

Оперативники пошли из комнаты, в коридоре бросили ключи на тумбочку, захлопнули дверь. Родители все так же ровно сопели.

Реплики Юленьки в спину оперативников не последовало: побоялась девушка, что действительно отнесут в отделение и ночь она проведет в «обезьяннике».

Поскольку с топотом наступила полная ясность, то тактику решили изменить, сняли засаду с чердака и переместили ее непосредственно в квартиру, где до этого находились только двое. А тут сразу их стало пятеро. Кто сидел, кто лежал на паркетном полу. Бивак, одним словом. У Завадского ныло прокусанное плечо, хотелось спать, и он в полудреме прикидывал, что делать: противостолбнячные уколы или уколы от бешенства? Луна светила в окно, потом ей надоело это, и она стала светить на балкон. Потом ей надоел и балкон, и она вообще спряталась за тучи. Разбирайтесь там без меня, как хотите. В комнате совсем стемнело.

Наконец около трех часов ночи у двери послышался легкий шорох, дремота тут же слетела, оперативники насторожились: идет! Недолгое копание в замках, дверь открылась и тут же закрылась. И как только она закрылась, как только защелкнулись замки, Завадский спокойно сказал:

— Стоять! Милиция.

И тут же из коридора блеснула вспышка, за его спиной треснуло и посыпалось стекло, а Завадский почувствовал, как тело его дрогнуло, словно пузырь, наполненный водой, гидравлический удар от пули сотряс его. Он не успел сообразить: что это — ранен? убит? — как упал на пол. Последовал второй легкий хлопок со вспышкой — на стук его падающего тела, а потом оглушительный грохот «Макарова» в пустой квартире, потом еще один, и еще один, и еще — это стреляли из-за угла в узкий коридор оперативники, даже не высовываясь, — никто не хотел умирать, поэтому палили в коридор, как в копеечку: ниже, выше, вправо, влево, пули сыпались как горох, — а куда он денется? — все равно зацепят! Так и вышло: у двери тяжело упал человек.

Зажгли свет. Несмотря на два попадания, Завадский был живехонький: ранен первой пулей в плечо и навылет — легко, а второй — непрестижно, в ягодицу.

Неизвестный мужчина лежал в коридоре, глаза его были закрыты, он с хрипом дышал, из ран на груди пенилась кровь. Пистолет с глушителем все еще был зажат в его руке, и один из оперативников наступил на оружие ногой, чтобы тот вдруг не поднял его в горячке. Мужчина дернулся, произвел последний выстрел, не поднимая руки, и замер.

— Готов, — сказал над ним кто-то.

Мужчина хотел возразить, что он жив, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни губами.

«Умираю», — подумал он и потерял сознание.

Узнав о ночной перестрелке, Герман поехал с утра в Институт Склифосовского. Неизвестный мужчина находился в реанимации. Прогноз неблагоприятный. Летальный исход весьма вероятен.

А прооперированного Завадского Герман нашел в палате, тот лежал лицом к стене. В таком положении правое плечо и правая ягодица, простреленные ночью, не так болели. Измученный капитан пытался успокоиться, забыться, но только сон слетал на него с потолка и садился на плечо, как рана опять начинала ныть; капитан ерзал, пытаясь сон согнать, — и боль давала о себе знать с новой силой. Рана дергала так, что казалось ходит ходуном вся палата вместе с кроватью. Завадский застонал, и в ответ на его стон раздался голос. Капитану чудилось: разговаривает с ним его собственное плечо.

— Зачем вы стреляли? — спросило плечо.

— Тебя не спросили! — застонал Завадский. — Лежи и не ной! Дай хоть поспать немножко!

— Что, здорово болит? — посочувствовала рана.

— Едрит твою налево! Сама болит и сама спрашивает! У тебя совесть есть?

— Есть! Скажи мне только, кто тебя туда послал, и ты уснешь!

— Кто послал, кто послал! Следователь позвонил.

— А когда? — не отставала рана, продолжая ныть.

— Да какая тебе разница когда? В понедельник. Из прокуратуры. Отстань!

— Спи, — мягко сказал голос. И тут же резко: — Спать! И после моего счета до пяти ты будешь спать! Раз… два… три… четыре… пять!

И сон, который сидел до того на плече и ковырял, сволочь, рану, вдруг стал необыкновенно ласковым, погладил капитана по голове, дунул в затылок и шепнул:

— Выздоравливай! — и тихо вылетел за дверь, оставив Завадского в объятиях Морфея.

Усаживаясь в непрезентабельного вида «Москвич», Герман перебирал в уме сведения, полученные от капитана Завадского: организовать засаду предложил следователь прокуратуры Смолянинов, звонил следователь прямо с работы, звонил в понедельник. Что мы имеем? Что снимать наблюдение с Михаила Анатольевича нельзя. За ним кто-то стоит. Стоит женщина. И опять Герман, выбирая между главой межрайонной прокуратуры и женой следователя, поставил на первое место Болотову.

Евгения отрешалась от сна, как от смерти. Будильник еще не звонил, она только слышала, как он тикает, но глаз открыть не могла, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни глазами. Тело спало. Она даже не ощущала его. Зато мысли парили легко и свободно. Евгения представила себе, как она лежит в кровати, над ней висят книжные полки, а первая над головой — с полным собранием Достоевского. Как-то она сказала мужу:

— Если мы с тобой умрем, то только одновременно и из-за Достоевского.

Михаил поднял глаза на книжную полку:

— Давай перевесим.

— Зачем? Это будет почетная смерть.

Странно устроен человек. Она даже не может сказать, проснулась она или спит. Тело спит, мозг работает. Днем он живет одной жизнью, ночью творит сны. Даже когда тело отключается, мозг бодрствует. Иногда мозг сам отключает тело за ненадобностью. Если очень сильно сосредоточиться, то забываешь, где ты. Евгения замечала в таких случаях у себя даже нарушение координации: она правша, хочет взять ручку, а тянется к ней левой рукой. Как это объяснить? Голова отключает ненужные в данный момент системы, забрав всю энергию на себя. В сущности, весь организм работает на мозг. Сначала мозг, а потом все остальное. В критической ситуации именно мозг решает, какому органу жить, а какому умереть. Он выстраивает систему приоритетов. Нет никакого равноправия в организме, как нет его вообще на этом свете. А если после смерти умирает только тело, а дух остается, то нет равноправия и на том свете. Впрочем, Евангелие однозначно указывает на это. Свободу, равенство, братство придумали люди себе в утешение. А может, себе на погибель?