Не все мы умрем - Елена Гордеева

— А давно ремонт делали?

— В прошлом году, — отвечала растерянно женщина, уже предчувствуя что-то недоброе. — Я уехала отдыхать, а здесь мастера работали.

«Камера должна быть направлена на диван, — осматривая комнату, думал Михаил Анатольевич. — Ремонт сделан классно». Вместо потолка в трещинах, какой он видел в квартире Огаркова, у Зинаиды Ивановны была ровная матовая поверхность, с которой свисала современная люстра в виде ленты Мёбиуса.

— После ремонта что-нибудь в квартире переставляли? — спросил Михаил Анатольевич, имея в виду диван. Ведь должны снимать то, что происходит на нем.

— Нет. Сделали только натяжной потолок и чуть-чуть передвинули люстру.

Да, действительно, люстра висела не по центру, а ближе к дивану. В ней, должно быть, и скрыта камера. А кабель пустили под натяжным потолком.

Завадский и эксперты стояли молча, ожидая со стороны следователя только сигнала. И когда Михаил Анатольевич кивнул, сразу по стремянке полезли к люстре. Зинаида Ивановна испуганно схватилась за горло, наблюдая за тем, как светильник отцепили от крюка, развели дымчатые стеклянные ленты и вытащили миниатюрную передающую камеру.

Хозяйка мигом сообразила: снималось все, что здесь происходило. Ей стало невыносимо стыдно. Если раньше женщине казалось, что, кроме нее и «гостя», позора ее никто не видит — «гость» уйдет, и все быльем порастет, забудется, душевные раны затянутся, — то теперь поняла: ничего бесследно не проходит. Останутся кассеты, которые будут фигурировать в материалах уголовного дела, голое тело будут рассматривать следователь, капитан, судьи, позор станет наглядным. Одно дело рассказывать об этом, а другое — они сами все увидят. Тело Зинаиды Ивановны затряслось от истерических рыданий, и она повалилась на диван.

«Да! — думал Михаил Анатольевич. — Здесь, видно, такое творилось, что и представить трудно», — и с сочувствием посмотрел на рыдающую хозяйку.

Завадский бросился на кухню, где в предыдущий раз все обшарил, в аптечке нашел флакон валерианы, накапал побольше, из чайника плеснул воды и дал Зинаиде Ивановне выпить.

Михаил Анатольевич не стал выяснять, куда идет проводка, не дал указания снимать дорогой натяжной потолок, попросил только люстру повесить на место и быстрее увлек группу в соседнюю квартиру. Пусть женщина успокоится. Ему опять стало ее жалко.

А Завадский, глядя на Смолянинова, проявил такую чуткость и деликатность, которую Зинаида Ивановна и предположить в нем не могла. Позвонил в дверь к Нине Ивановне и попросил ее поухаживать за соседкой, которой стало плохо. Старушка засуетилась, начала переодеваться и кричала из комнаты на кухню, где ее ожидал Завадский:

— Опять топали надо мной! Но по веревке не спускались!

— Как топали? Когда?

— Ночью в субботу и воскресенье.

Эксперты возились на площадке с тяжелой сейфовой дверью.

— Кажется, нас опередили, — тихо шепнул Завадский, кивнув на квартиру Нины Ивановны. — Этой ночью опять топали.

Вскрыли дверь только через полчаса. Никому не пришло в голову, что в руках у Смолянинова ключи от нее. Завадский первым делом бросился в комнату, эксперты — на кухню и в ванную. Михаил Анатольевич задержался в коридоре, открыл настежь входную дверь, сунул руку в торец и стал медленно ее прикрывать, пока железная шторка торца, пружиня, не ушла вовнутрь. Все было так, как предполагала Евгения. За исключением одного: тайник был пуст. Но она и не говорила, что он полный!

Из ванной выглянул эксперт:

— Здесь уже побывали.

А из комнаты донесся радостный вопль Завадского:

— Нашел!

Там на полу стоял маленький телевизор, под ним — трехскоростной видеомагнитофон «Панасоник», от него шел кабель под плинтус в квартиру Зинаиды Ивановны. В видеомагнитофоне осталась кассета «BASF Е-300». Завадский вынес ее в носовом платке. Если учесть, что на пленку в триста минут такой видеомагнитофон способен писать девятьсот, то за пятнадцать часов непрерывной работы можно пляску чертей подкараулить.

Завадский со Смоляниновым бросили экспертов и бегом спустились в квартиру Мокрухтина. Там стоял точно такой же видеомагнитофон с огромным телевизором и шестью колонками, расставленными по углам.

Два зрителя уселись в креслах. Домашний кинотеатр заработал.

На огромном плоском экране с диагональю в семьдесят два сантиметра они увидели стриптиз в исполнении гражданина Полозкова. Михаил Анатольевич поймал себя на мысли, что он ждет совсем другой стриптиз — женский. Вероятно, Зинаида Ивановна стоит сейчас в коридоре, прислушиваясь к нашим голосам. Так и есть. Не успел Геннадий Аристархович продемонстрировать зрителям свои мужские достоинства, как раздался стук в дверь, и приглушенный голос капитана Завадского потребовал:

— Откройте, милиция!

Замминистра, схватив брюки и рубашку, метнулся за занавеску. Завадский и Смолянинов наблюдали, как в комнату вошли капитан Завадский и следователь Смолянинов. Капитан встал на четвереньки и заглянул под диван, откуда торчали мужские тапочки. Повернул голову к занавеске и сказал:

— Ваши документики!

— Слушай, какой наглый мужик, — нахмурился Завадский, глядя на себя. — Никогда бы не подумал!

А следователь Смолянинов заметил, как следователь Смолянинов бесстыже пялится на Зинаиду Ивановну, одетую в махровый халатик.

«Он наглый! А я не наглый? Раздеваю глазами несчастную женщину. Хорошо, это кино еще Женька не видит! Она бы этому типу сказала: «Мишенька, если женщина красива, это не значит, что ее нужно сразу раздевать и насиловать. Одно из другого не вытекает».

Завадский и Смолянинов прекрасно знали, что произойдет дальше, потому что сами устроили этот спектакль, но на экране он разворачивался как бы помимо их воли, они уже ничего не могли изменить и испытывали теперь чувство неловкости.

Странная штука кино. Стоит вырезать из жизни окно величиной с экран телевизора, и ты оцениваешь себя как бы со стороны: что-то одобряешь, на что-то негодуешь. То, что в жизни казалось естественным, нормальным, на экране — смотреть стыдно. Человек боится, что это останется за ним навечно, как клеймо. Что по этому эпизоду, по этим словам будут о нем судить, когда его уже не будет и когда ничего невозможно исправить.

А как же тогда профессиональные актеры? Если он играет подонка, убийцу, что он испытывает? Какие чувства? Смертный грех? Чувствует, но продолжает играть?

Смолянинов с Завадским стыдились, но продолжали смотреть. Телевизор возвращал им прошедшую жизнь и говорил: вот, полюбуйтесь на себя! Как, нравится вам homo sapiens, человек разумный? Нет? Так это вы и есть! А как уж вы дошли до жизни такой — вам лучше знать.

Они сообразили, что камера включается от низких частот мужского голоса, потому что стоило Антипкину заорать: «Рекламная пауза!», как все задвигалось, группа мужчин зашла в комнату, Смолянинов задрал голову, стал задавать свои дурацкие вопросы, эксперт полез по стремянке, лицо его все увеличивалось и увеличивалось, пока не заняло весь экран, а потом и экрана не хватило, черты лица исказились, это было уже не лицо человека, а морда какого-то чудовища…