Не все мы умрем - Елена Гордеева

Евгения откинулась на спинку скамейки: «Вот чего испугалась прокурорша Болотова! Она поняла, что такая же пленка существует и на нее. И кто-то эту пленочку уже просмотрел. Тут не только позеленеешь. Тут попадешь не в изолятор временного содержания, а в колонию, и надолго».

Она осторожно повела глазами по сторонам, улыбаясь при этом. Через скамейку от них сидела старушка и кормила голубей. Какая-то парочка шла по аллее, целуясь, — слишком молоды, лет по семнадцать, не больше, — маловероятно. В конце аллеи, у памятника Гоголю, сидел мужчина, читал газету. «Он или не он? — подумала Евгения. Мужчина поднял голову от газеты и встретился с ней глазами, но глаза не спешил отвести, чем и ввел ее в заблуждение, и Евгения решила: — Не он». Но это был именно он. Все остальные люди двигались, проходили, уходили и обращали внимания на Евгению не больше, чем голуби.

— Женька, ты что? — зашептал Михаил. — Ты думаешь, за мной следят?

— Пока нет, — сказала жена, — но принять меры предосторожности не мешает. Ты же сам чувствуешь, что все действия Болотовой не более чем уловка. Она с тебя, случайно, подписку о невыезде не взяла? — Евгения усмехнулась, а Михаил вытаращил глаза. Такого поворота он не ожидал. А Евгения продолжала: — О нашей даче кто-нибудь у тебя на работе знает?

— Никто. Точно никто. Я с ними не в таких близких отношениях.

— Вот и ладушки. Иди домой, собирайтесь и поезжайте на дачу. И чем быстрее, тем лучше.

Она достала из сумочки мобильный телефон и передала мужу.

— Мне не звони. Я сама тебе буду звонить. Берите самое необходимое. Что забудете — я привезу в пятницу вечером. Уезжайте как можно скорее, пока тебе на хвост не сели.

Михаил изумился:

— Но почему?

— Потому что у Болотовой есть все основания предполагать, что владельцем архива Мокрухтина являешься ты. Она пока это не сообразила, но обязательно сообразит. Иди.

Евгения решительно встала и не дожидаясь, пока поднимется муж, быстро пошла к памятнику Гоголю. Но мужчина, который читал газету, уже ушел. Она так и не успела разглядеть его лицо.

Евгения бесцельно брела по Арбату, как бы не замечая ничего вокруг. Она останавливалась у витрин и бездумно разглядывала их. Герману казалось, что она рассеянна, но он ошибался, Евгения была не рассеянна, а напротив — сосредоточенна. Она не могла предвидеть всех последствий убийства Мокрухтина, как не могла предусмотреть, что оперативники поведут себя так глупо. Но предусмотреть, что Болотова — та самая Елена Борисовна Сенькина, с которой судьба ее столкнула шестнадцать лет назад, она была обязана, и Евгения досадовала на себя, что не вспомнила ее вовремя. Да и Мокрухтин не такой человек, чтобы, поймав на крючок золотую рыбку, отпустить ее.

Она стояла у витрины охотничьего магазина. За стеклом зеленел аквариум, в нем плавали рыбки-прокурорши, а из угла на них скалил клыки кабан Мокрухтин.

«Какая странная женщина! — пытался понять ее Герман. — Что она там высматривает? Любит рыбачить или решила ружье купить?»

Уже с понедельника Герман следил за Михаилом Анатольевичем — как только ему доложили, что тот вышел на тайник. Он предполагал, что устроить засаду приказала Болотова и она же навела Смолянинова на тайник. Герман еще больше укрепился в этой мысли, как только узнал, какой разнос следователю устроила прокурорша после ночной перестрелки. Реакция была настолько неадекватна, что Герман сразу заподозрил личную заинтересованность Болотовой в этом деле. А когда Елена Борисовна дала указание обыскать и джип Мокрухтина, у него отпали последние сомнения. Ведь не пришло же в голову Смолянинову осмотреть машину Мокрухтина даже после того, как он нашел видеокамеру в квартире Зинаиды Ивановны? А почему пришло в голову Болотовой? Откуда у нее сведения, что у Мокрухтина есть джип «Чероки»? В деле-то машины нет! Джип «Чероки» числится не за Мокрухтиным! Следовательно, машина и Болотова были как-то связаны. Естественно предположить, что прокурорша побывала в этой машине и теперь опасалась, что тоже записана на пленку, как Зинаида Ивановна.

«А ларчик просто открывался!» — напевал утром Герман.

Когда же ему сообщили, что на пейджер скончавшегося в Склифе неизвестного пришло сообщение: «До двенадцати жду звонка, Евгения», — Герман петь перестал и решил, что он дурак.

Но после того как отстраненный от работы Михаил Анатольевич побежал жаловаться своей жене, Герман снова запел очень приятным баритоном:

Без женщин жить нельзя на свете, нет,

В них солнце мая, как сказал поэт… —

и поплелся на Арбат за Евгенией, размышляя: если просто не знать, где тайник находится, догадаться об этом очень трудно. Сам Герман вычислил его с большим трудом.

«Сам?» — Он опроверг эту мысль. Он не сам додумался. Он шел по запаху духов. Это духи указали ему место, где тайник. И Михаил Анатольевич не мог сам до этого додуматься. И Болотова не могла до этого додуматься. До этого додумалась женщина, которая смотрит сейчас на кабана.

«Философ — красивая. Высокая, тонкая, на каблуках. Икры ног хорошо очерчены. И все остальное тоже хорошо очерчено», — решил Герман, разглядывая ее в витрину напротив.

Но Евгения в охотничий магазин не зашла, а побрела по Арбату дальше. И Герман за ней. Она ни разу не обернулась, не посмотрела по сторонам, знала, что он за ней идет, видела его уже в нескольких витринах. Школа Ивана не прошла даром. Женщина только не знала, зачем он идет.

Следующая витрина — сыры. Вот такие сыры вот с такими дырками! Евгения стала внимательно изучать их. Разглядывая, наклоняла голову то к одному плечу, то к другому. Непонятно, чего высматривает? Ему не приходило в голову, что его.

И тут у Германа мелькнула мысль: «Да она меня просто дурачит!» И он невольно улыбнулся.

Евгения заметила улыбку мужчины и второй раз за день была введена в заблуждение: «Познакомиться хочет. Сейчас мы поставим его на место», — и зашла в букинистический магазин.

Магазинчик маленький, уютный, домашний, старые книги пахнут горьким запахом гвоздик и пылью. Сзади звякнул колокольчик, он зашел за ней.

Евгения листала книгу. Герман остановился сбоку и скосил глаза. Иммануил Кант. «Критика чистого разума». И как только он прочитал, книжка захлопнулась. Это надо было понимать так: каждый сверчок знай свой шесток! Вот так! Из всех мужчин, когда-либо живших на свете, ее внимания достоин разве что Иммануил Кант. Его подмывало спросить: а как же муж? Но она протянула книгу продавцу и, повернувшись к Герману, улыбнулась.

Ее зеленые безмятежные глаза погружали смотревшего в них в состояние блаженства и прострации; не только отрываться не хотелось, не хотелось и думать, что подобная благодать не на вас нисходит, а уж подумать, что она… Мокрухтина… ножом… Никогда!