Сокровище для дракона - Галина Горенко

Кожа моя вновь обычного бледного цвета, без прожилок черных вен, хотя и отливает слегка синевой. Завитки помолвочного браслета, как раньше бледно-золотые. Когда наконец-то в палате кроме меня и Себастьяна не остается никого, он наклоняется ко мне и долго целует мои потрескавшиеся губы, шепча в них о произошедшем чуде и о том, как сильно он меня любит.

— И всё же ты предпочел смотреть как я, мучаясь умираю, эгоистично не оставляя мне шанса, оправдывая это заботой. Это не чудо, а наука. Бладельтер сделал укол, а ты проявил себя трусом, — Виверн вскакивает, опрокидывая стул, намереваясь выплеснуть ярость от того, что нарушили его волю, — Это было мое решение. Я имею полное право решать за себя.

— Теа, ты бы поправилась, — начал оправдываться он…

— Я прошу Вас покинуть мою палату, Ваше Величество, я хочу побыть одна. — Превозмогая слабость я повернулась на другой бок, не желая видеть любимого, чья жестокость и эгоизм так ранили меня. Когда за ним закрылась дверь я тихо заплакала.

Выздоравливала я, как писано в древнерусских былинах, не по дням, а по часам. Еще вчера, я с трудом держала глаза открытыми, засыпая во время разговора с медсестрой и Арду, а сегодня уже смогла дойти до ванной комнаты и самостоятельно освежиться. Аппетит так и не вернулся, но по крайней мере меня уже не тошнило, и пища задерживалась в желудке. В те моменты, когда моё сознание не было затуманено снадобьями, я понимала, что немного погорячилась, прогнав Себастьяна, он не врач, и принимать такие не простые решения ему было крайне тяжело. Но все же обида довлела над логикой, и прекрасно зная свой непростой характер, я решила, что мне надо бы немного поостыть. Видимо и он понимал это, так как цветы и приятные сердцу мелочи я получала каждый ун, а сам он заходил лишь когда я спала, об этом мне рассказал Бруно, видимо желая меня подбодрить.

Из лекарского корпуса я вышла спустя четыре уна, чувствуя небольшую слабость, но осознание того, что я наконец-то покинула палату и могу вернуться к учебе настолько радовало меня, что я даже пританцовывала пока добиралась до общежития. Я ворвалась в общую комнату желая, по привычке, поделиться с Катой своими злоключениями, совершенно забыв, что подруга пропала, почему-то мне казалось, что она непременно найдется, и осознание того, что этого не произошло за два с половиной терила действовало на меня крайне удручающе. В шкатулке лежало несколько писем, все кроме одного были от Рэйджа. Единственное письмо не от главы МагКонтроля было от Куртта. Я нетерпеливо вскрыла его, и прочла немедля.

В довольно коротком послании он извинялся, что не попрощался со мной лично. Отныне он кадет Военной Академии Ориума и по распределению отправлен служить на границу, рядом с прорывом. Я могла себе только представить, за сколько ниточек ему или его отцу пришлось подергать, чтобы провернуть нечто подобное. Несмотря на то, что всех пропавших без вести объявили погибшими, он не оставлял своих попыток найти женщину, которую любит. Зная о моей дружбе с Рэйджем, он просил сообщать ему любую, даже самую незначительную информацию, которая могла бы ему помочь в поисках. Я тут же ответила ему, что, если мне станет известно хоть что-нибудь имеющее отношение к Катарине или другим пропавшим, я тут же найду способ связаться с ним. Я от всего сердца пожелала ему удачи и попросила хоть иногда писать мне, надеясь на скорейшую встречу и положительный исход его миссии.

Ближе к вечеру пришёл мой куратор, Франц, он был с того же курса, что и Ката и поделившись новостями об образовательном процессе выложил мне на стол несколько толстых тетрадок, исписанных мелким, бисерным почерком:

— Это мои лекции за прошлый год, Теана, я даю их тебе на время, перепиши всё, что пропустила, думаю, они вряд ли сильно отличаются от тех, что были в этом году. Меньше чем через дем зимняя сессия, все разъедутся, а нас, старший курс отправят на преддипломную практику, постарайся до этого времени вернуть мне лекции. Я бы хотел начать готовиться к единому экзамену пока на практике. Что-нибудь слышно о Пите? — спросил меня куратор.

Я вкратце рассказала ему все, что узнала из письма и от Себастьяна.

— Он упорный, если что-то вбил себе в голову, значит этого добьется, — охарактеризовал он друга.

— Я очень на это надеюсь, Франц, — улыбнулась я. Попрощавшись я принялась за лекции, и просидела за ними практически до самого сна, прерываясь лишь на ужин. Меня поприветствовали очень радушно и набросились с множеством вопросов, на которые я охотно отвечала соскучившись по общению с беззаботными студиозами, которые напомнили мне те замечательные времена моей прошлой жизни, в них я тоже была счастливой гимназисткой, дочерью и сестрой.

Учебные будни затянули меня словно болото, стараясь догнать пропущенный материал я почти все вечера проводила или в библиотеке, или в комнате переписывая лекции. Каждое утро я получала свои цветы и другие знаки внимания, но ни разу так и не поймала Себастьяна, хотя с каждым уном моя тоска по нему усиливалась. Несколько раз я встречалась с Бруно и Рэйджем, вместе или по очереди, они с такой тщательностью обходили тему Себастьяна и нашей ссоры, что порой мне казалось, что я всё себе выдумала. Лишь однажды Кристоф пробурчал нечто вроде «как же вы меня уже…» и больше этой темы не касался. Совершенно внезапно началась сессия, которая на столько захватила моё внимание, что порой я путала где день, а где ночь, засыпая над учебниками за столом, или во сне повторяя важные теории и концепции врачебных изысканий.

В самом начале обучения нас пугали тем, что наши ряды заметно поредеют и многих отчислят, так и произошло, очень многие просто не справлялись с тем объемом информации, который приходилось, если не зазубривать наизусть, то по крайней мере понимать, о чем идет речь, когда преподаватель задавал тот или иной вопрос. Большой радостью, пусть и мстительно-мелочной, для меня стало возможное отчисление Цессы Алисии. Для того, чтобы хорошо учиться ей не хватало усидчивости и смирения, она везде, даже в морге выпячивала своё происхождение, чем неимоверно раздражала многих преподавателей, что желали не пререкаться со студиозом, а донести знания до остальных, желающих слышать и слушать. Ходили слухи, что ректор Дирт не простил ей высказывания про сестру, и при малейшей подвернувшейся возможности выпрет заносчивую девицу из своей Академии, хотя я признавала за ней ум и не дюжие знания, всё же ими еще нужно уметь воспользоваться, а Цесса была знатной белоручкой и нахватала колов за нежелание прикасаться к покойникам в прозекторской. Мне, кстати, несмотря на болезнь, не было сделано не единой поблажки, и я все-таки отмотала назначенное мне заместителем ректора наказание в полной мере.

Когда наконец-то непростое время для каждого студента было окончено, а моя зачетка пестрела высшими баллами и всеми сданными зачетами, я озадачилась местом проведения практики. Мне бы очень хотелось попасть в главный Цесский госпиталь и лучшему ученику курса давалась привилегия самому выбирать назначение, но пока итоги не были подведены, многие уже определились и только ждали отмашки преподавателей. Я же, грешным делом, зазналась, всё же рассчитывая на административную работу в лучшей больнице государства, так как по итогам сессии лидировала. И когда получила направление именно туда, куда планировала, как-то даже слегка растерялась, потому что перед практикой у меня освобождалась целая неделя, и именно тогда, остро и томительно пришло осознание того, как же сильно и глубоко я соскучилась по Себастьяну. Но глупая гордость и нежелание наступить на горло собственному эго стояли на пути моего счастья, я решила во что бы то ни стало поговорить с ним, до того, как вновь окунусь в пучину учебы, сердце моё болело от недосказанности, к тому же, осторожные мои вопросы в письмах к Рейджу лишь подогревали желание поскорее встретится с любимым.