Свидание в аду - Морис Дрюон

Пимроуз слегка пошатывался, он отворил указанную ему дверь и тут же, отпрянув, захлопнул ее. Посмотрев на Рокаполли, англичанин понял, что тот тоже успел разглядеть потрясшую его картину.

– Прошу вас, не входите, – воскликнул повергнутый в ужас Бэзил, прижавшись спиной к двери и раскинув руки; поза его была одновременно рыцарственной и жалкой.

Если бы Рокаполли захотел войти в ванную, ему пришлось бы оттащить Пимроуза. В эту минуту Бэзил думал лишь об одном: спасти Жан-Ноэля от побоев, избавить его от позорного и громкого скандала.

– Не будем мешать молодым людям забавляться, ведь удовольствия – такая редкость, – проговорил Джиджи Рокаполли с удивительным равнодушием. – Если хотите, я провожу вас в другую туалетную комнату.

На следующий день лорд Пимроуз объявил своим друзьям, что он слишком «перебрал» за обедом.

– Думаю, что особенно мне повредил шартрез, которым я закончил вечер… Ведь я никогда не пью ликера, – говорил он.

Пимроуз не сказал Жан-Ноэлю ни слова о том, что он увидел в ванной. Но одна и та же картина неотступно стояла у него перед глазами: эта «ужасная женщина» уперлась спиной в умывальник и запрокинулась назад, а Жан-Ноэль… Жан-Ноэль даже не услышал, как отворилась дверь, Жан-Ноэль ничего не видел, кроме этой женщины…

«Но как достанет у меня духа упрекнуть его? После того, что произошло между нами, – говорил себе Пимроуз, – это было неизбежно. Раньше или позже он должен был увлечься какой-нибудь женщиной… Господи, сделай так, чтобы я меньше страдал! Господи, предаю себя в милосердные руки Твои».

И лорд Пимроуз дал обет посетить все церкви Венеции – по пять церквей ежедневно; это паломничество, придуманное им самим, позволило бы ему вновь увидеть любимые полотна и фрески, начиная с картины Карпаччо[63]в часовне Святого Георгия.

Однако, проснувшись на следующий день утром, Бэзил почувствовал приступ тошноты, как при морской болезни. Ладони у него пожелтели, а подойдя к зеркалу, он увидел, что у него пожелтели также и глазные яблоки. Он чувствовал жар и боль в суставах.

Приглашенный к больному врач посадил его на овощную диету и прописал большие дозы печеночного экстракта.

– Желтуха! Просто смешно, – сказал Пимроуз.

– Обыкновенная желтуха, – подхватил Максим де Байос. – Тебе придется пролежать три недели, бедняга. Болезнь противная, но, к счастью, не опасная.

День спустя лицо Пимроуза приобрело какой-то неопределенный оттенок – нечто среднее между оливковым цветом и цветом потемневшего от времени дерева.

Пимроуз с благодарностью принимал заботы о нем, но просил друзей поменьше проводить времени в его комнате.

– Нет, не входите сюда, умоляю вас, я безобразен и не хочу, чтобы вы меня таким видели.

Тем не менее они поочередно сидели у его постели, и каждый старался развлечь больного, как мог. Он почти не разговаривал. Жар спал, но больной, казалось, находился в глубокой прострации.

Мысленно он по-прежнему переживал события последних недель – свою несчастную любовь к Жан-Ноэлю, день, когда он обнаружил свое бессилие, вечер у Рокаполли, словом, все беды, обрушившиеся на его неустойчивую психику.

– Не хочешь ли почитать? – предлагал ему Бен.

– Да, пожалуй.

Но едва открыв роман, или сборник стихов, или биографию – любую книгу, которую ему приносили, Бэзил тотчас же откладывал ее в сторону. Та же участь постигала и труды по искусству. Только одну книгу Пимроуз оставил на своем ночном столике – то была его собственная работа об итальянских мистиках, написанная лет десять назад; этот небольшой томик был издан тиражом всего в триста экземпляров.

И теперь единственную радость больному доставляло чтение сочиненных им самим строк. При этом он говорил себе: «А ведь неплохо сказано! Я совсем позабыл многое из того, что писал!» И делал пометки на полях для будущего дополненного издания. Но потом строчки начинали плясать у него перед глазами, ему приходилось прерывать чтение, и он снова впадал в меланхолию. Пимроуз страшно похудел, и это беспокоило окружающих.

– Надо во что бы то ни стало развеселить Бэзила, – заявил Максим неделю спустя. – Боюсь, как бы к его желтухе не прибавилась и тяжелая депрессия.

Все долго обсуждали, как лучше развлечь бедного больного.

– А что, если купить ему собаку? – предложил Жан-Ноэль.

– О нет, никаких животных, – заявил принц Гальбани. – Они – разносчики микробов.

– Помнится, у него была когда-то болонка, и он ее очень любил, – сказал Максим.

Принцу Гальбани пришла в голову мысль:

– Давайте-ка все четверо нарядимся в маскарадные костюмы и пообедаем сегодня в его комнате! Устроим костюмированный бал в его честь!

– Браво! Браво! – воскликнул Максим. – Это позволит нам раскрасить лица в разные цвета и сказать Бэзилу: «Раз уж ты загримировался под китайца…» А для него мы смастерим головной убор мандарина, чтобы ему казалось, будто и он участвует в празднике… Милый Бен, ты – гений, просто гений!

Оставалось решить одно: сделать Пимроузу сюрприз или заранее предупредить его.

Этот важный вопрос долго обсуждали и в конце концов решили все ему рассказать. Ведь тогда он сможет следить за приготовлениями к маскараду, и это будет для него развлечением.

В комнате больного состоялось долгое совещание, на котором все вместе выбирали костюмы.

Лорд Пимроуз улыбался.

– Да, да, тебе очень пойдет костюм супруги магараджи, Баба, – весело сказал он.

И Баба, отведя Бена в сторонку, радостно шептал:

– Видишь, как это его заинтересовало. Тебе в голову пришла замечательная мысль.

Весь день дворец бурлил, словно его обитатели и в самом деле собирались на бал. Максим де Байос отправился в город – за губной помадой и румянами. Слуги принесли с чердака сундуки, где были сложены различные платья, которые «Три пчелы» привозили из своих путешествий: вышитые блузки словацких крестьянок, сари из Непала, одеяния бедуинок, короткие штанишки тирольских женщин, брачные одежды евреек.

Кристиан Лелюк со странным удовольствием перебирал все эти ткани, расшитые золотом одежды, кружева.

Жан-Ноэль еще хорошо помнил то время, когда они с сестрой забавлялись, наряжаясь в различные костюмы. Бена и Баба, всегда любивших маскарады, охватило возбуждение, и все мало-помалу пришли в такой восторг, что совершенно позабыли о болезни Бэзила.

Друзья каждую минуту входили к нему в комнату, спрашивали, какого цвета помпончик сделать для его шапочки мандарина; потом Максим вдруг ворвался, громко крича: «Мы отыскали парик гейши! Он тебе еще больше подойдет!» Затем в комнату втолкнули Жан-Ноэля в блузке с широким вырезом и в полосатых чулках неаполитанской рыбачки.