Свидание в аду - Морис Дрюон

– Они просто смешны, эти венецианцы, – сказал Кристиан Лелюк. – Им захотелось перещеголять всех по числу святых, вот они и причислили к лику святых всех библейских пророков – Моисея, Иова, Иеремию, Захарию… А своего святого Марка они, кажется, откопали в Египте, чтобы не уступать Риму по части реликвий…

Жан-Ноэль знакомился с Венецией – ее дворцами, церквами и улочками; он все больше проникался очарованием этого города, где выйти на прогулку – значило заблудиться, где невозможно вернуться домой той же дорогой, по которой ты ушел из дому; в то же время благодаря «Трем пчелам» он получил доступ в самый странный на свете человеческий зверинец.

Он часто встречал герцогиню де Сальвимонте, старуху, кидавшуюся на шею всем встречным молодым людям; при виде Жан-Ноэля на ее «реставрированном» лице неизменно появлялась улыбка, с помощью которой она пыталась обольстить юношу.

Он познакомился со старым итальянским адмиралом, жившим в отеле «Даниэли», где останавливались новобрачные во время свадебных путешествий, и всякий раз, когда старик сталкивался с какой-нибудь юной четой, проводившей свой медовый месяц по расписанию туристского агентства Кука, он приходил в ярость. Когда же его спрашивали, почему он останавливается именно в этой гостинице, если вид влюбленных до такой степени его раздражает, он восклицал:

– Чтобы глядеть на них. Они чертовски глупы!

Жан-Ноэлю показали вдову некоего английского государственного деятеля – леди Кокерэм; несколько лет назад она отправилась в кругосветное путешествие в обществе своего мужа; у берегов Панамы он умер, а она, облачившись в траур, продолжала поездку, причем гроб с телом лорда Кокерэма следовал за нею в багаже.

Жан-Ноэлю довелось пить чай во дворце Ромер, библиотека которого насчитывала более сорока тысяч томов; владелице дворца, графине Сервери, «последней великой вольтерьянке», как ее называл Пимроуз, исполнилось уже семьдесят восемь лет; она свободно говорила на пяти языках, помнила наизусть весь Готский альманах[59]и знала множество вещей – от генеалогии императоров из династии Кантакузинов[60]до истории возникновения Корана; вместе с тем эта престарелая особа упорно судилась с собственной дочерью, которая недавно получила наследство: графиня Сервери хотела оттягать его в свою пользу.

Познакомился Жан-Ноэль и с другой седовласой дамой, также говорившей на пяти языках, но отличавшейся феноменальной глупостью; в молодости она слыла первой красавицей Венеции и потеряла счет своим любовникам; среди них был и совсем еще юный в ту пору Жан де Ла Моннери, а вслед за ним – ожидавший коронации кайзер; теперь эта старушка покорно и одиноко умирала в своем огромном дворце, окруженная тенями прошлого.

Встречал он и американскую писательницу Констанцию Уэйбах, женщину почти двухметрового роста, с коротко остриженными седыми волосами; она ежедневно с десяти часов утра напивалась виски и, кроме того, уже много лет одурманивала себя наркотиками; великанша эта с трубным голосом и всегда мутными глазами была автором двух очень плохих книг.

Сия чудовищная особа и сама тяготела к чудовищам: она появлялась повсюду в сопровождении карлика с торсом гиганта и лицом бульдога; он разгуливал в открытой спортивной рубашке, позволявшей видеть густую шерсть на его груди; урод этот, который с трудом мог взобраться на стул, любил собак и детей. «Единственный мужчина, приносящий мне радость в любви, – говорила о нем Констанция Уэйбах, – он силен как бык».

Жан-Ноэль познакомился также и с португальским судовладельцем Давиларом, миллиардером, который путешествовал на собственной роскошной яхте; вместе с ним путешествовала и его безумная дочь; несчастную постоянно держали взаперти – в каюте со стеганой обивкой из розового шелка.

Познакомился он и с необыкновенно богатым глухим старцем, который, разговаривая по телефону, после каждой фразы произносил: «Подождите, передаю трубку моей секретарше».

Жан-Ноэлю показали известного немецкого писателя, приехавшего в Венецию на отдых; он страдал тяжелой формой хореи и на ходу судорожно открывал рот и высовывал язык, будто ловя мух.

Встречал Жан-Ноэль и художников-абстракционистов, которые жили за счет наивных почитателей, и художника классической школы, у которого, однако, была такая аберрация зрения, что люди на его полотнах оказывались в два раза крупнее, чем в натуре.

Жан-Ноэля представили и претенденту на трон одной европейской державы, шестидесятилетнему старику, которому воздавали королевские почести; им владела лишь одна всепоглощающая страсть: барабан! Если какой-нибудь посетитель нравился принцу, тот увлекал его в глубь сада, надевал там кожаный передник и, взяв в руки деревянные палочки, спрашивал: «Что вам сыграть на моем барабане?»

Видал Жан-Ноэль и прославленных американских актеров, словно только что сошедших с обложки иллюстрированного журнала; встречал он и супружеские пары, состоявшие из старика и девчонки или из старухи и молокососа; не раз наблюдал он и пресловутые «супружества» втроем; однажды ему показали двух уже полысевших близнецов, стариков лет семидесяти, они ни на минуту не разлучались, их невозможно было отличить друг от друга, у них даже возлюбленная была одна на двоих. Ему показали нескольких извращенных стариков, которые еще хорошо помнили то время, когда Оскара Уайльда заключили в тюрьму; теперь они семенили по городу – высохшие, шепелявые, поседевшие и тщедушные, походившие на усталых крыс, все еще пытающихся укусить или оцарапать своими когтями.

И повсюду (у «Трех пчел», у герцогини де Сальвимонте, у Констанции Уэйбах, у августейших особ и у комедиантов) он неизменно встречал одного и того же человека – венгра знатного происхождения; этот огромный тучный человек, походивший на Людовика XVIII, только бочком пролезавший в дверь, умильно поглядывал на юношей и девочек; в руке у него неизменно был какой-то загадочный жезл, и он слыл лучшим астрологом на свете. Его везде принимали, заискивали перед ним, льстили ему, ибо все надеялись узнать от него, долго ли им осталось жить на земле и что их ждет впереди.

И подобно тому как иных посетителей музеев больше всего привлекает портретная живопись и скульптура, Жан-Ноэля занимали странные типы, составлявшие живую галерею, – все эти бездельники, маньяки, чудаки, больные, ненормальные, миллионеры, модные, но плохие артисты, одержимые, помешанные, извращенные люди, которые разгуливали на свободе и жили, окруженные комфортом и уважением. То была своеобразная кунсткамера вырождения, и Жан-Ноэль убивал свое никому не нужное время, забавляясь ее созерцанием: в сущности, он испытывал то же нездоровое любопытство, что в дни своего детства, когда наблюдал за толпою нищих, проходивших перед подъездом особняка Шудлеров.