Хобо - Зоран Чирич

Я лил в себя все, что попадалось под руку. Я умышленно мешал все подряд, но мне никак не удавалось вырубиться. Мозг продолжал работать, кишки переваривать, ноги ступать, все во мне было на своем месте. Я чувствовал шепот крови, которая мне говорила: тебе отсюда не выбраться, тебе от них не избавиться. Ёб твою мать, отборная дружина проявила себя как отборная химия: вся моя бетонная оболочка оказалась разъедена, а я полностью выпал в осадок.

Под бесконечный барабанный ритм регги тот, первый, вышел из комнаты. Его рубашка была заправлена в брюки и застегнута до самого воротника. Он тщательно привел себя в порядок, прежде чем вернуться. Никто не сказал ни слова, ни музыка, ни летние мясные мухи. Все краем глаза поглядывали на Барона — властелин щурился и кайфовал, или делал вид, что кайфует. Никаких комментариев или команд не последовало.

С некоторой неуверенностью, что-то бормоча себе под нос, в комнату направился следующий, он поводил плечами, видимо считая, что так делают настоящие самцы. Вообще, мне казалось, что все старались выглядеть как можно менее распаленными. А выглядели, в некотором смысле, даже жалко. Выполняли задание, отрабатывали смену с хозяйской сучкой, чтобы удовлетворить хозяина.

Я два раза сходил поссать, я слонялся по квартире, но тянуть до бесконечности было невозможно…

Она лежала на животе на кровати без постельного белья, голая и мелкая. Я сел на край кровати, зажав руки между коленей и глядя в сторону. Мне стало чуть легче, когда я увидел переброшенное через спинку стула одеяло. От прикосновения одеяла она шевельнулась. Приподнялась на локтях, лениво закинув назад голову. Она смотрела на меня так, как будто я появился из ниоткуда, как будто я кто-то то ли знакомый, то ли незнакомый, как будто я невидимый и лишний. И это было единственной правдой в той напряженной ночи.

Ее глаза лани глубоко ввалились, но одна слеза все-таки появилась и покатилась по щеке.

«Паломник», прошептала она и перевернулась на бок. «Извини, меня что-то трясет».

«Без проблем, трясет так трясет», брякнул я только затем, чтобы превозмочь жалость и дотронулся до ее поджатого, обессилевшего бедра. Ее голова сползла с подушки. Что-то давило на нее сверху. Что-то более печальное, чем сама печаль. Язык у меня во рту отяжелел, но это не помогло мне удержаться от идиотского вопроса: «Как ты?», который звучал как стон, наш с ней общий стон.

«Порядком надоели, но не так уж страшно». Видимо, это должно было прозвучать лихо и прикольно, но не прозвучало.

Я молчал, опустив голову. Я был совершенно беспомощен и не мог с этим справиться.

«Постарайся, чтобы тебе не было неприятно», она вцепилась пальцами в мою руку. «Я стараюсь не заснуть. Помоги мне». Ее надтреснутый голос подкрадывался ко мне. Я остался сидеть, ошеломленный и растерянный. «Ты выглядишь так, как будто тебе нужен друг», тот же самый голос теперь полз по мне.

«Тебе виднее». Собственный пот казался мне какой-то слизью непонятного происхождения. Я ежился от каждого вздоха.

А потом она сказала: «Подложи мне подушку под попу. Я так люблю».

Да, я хотел воспользоваться этой подушкой. Я хотел положить подушку ей на лицо и задушить ее. Вместо этого я спросил пристыжено: «Хочешь сигарету?».

«Это ты решил за мной поухаживать?». Она захихикала, звук был каркающий и такой громкий, что мне пришлось прикрыть ее рот ладонью. Ухмылка осталась у нее на губах, еще более болезненная и издевательская, чем была у Пени. Неожиданно у меня перед глазами возникла его бритая голова, крепко вросшая в надежные широкие плечи. Она была его отражением в кривом зеркале. Я ждал, что в любой момент Капо ди тутти капо воскреснет и с крайним сожалением сообщит мне, что, вот, подошла и моя очередь. Я попытался выпрямиться, но было поздно. Даница поцеловала меня холодными, вялыми губами. Я почувствовал затхлый вкус, который напомнил мне чай из березовых листьев, который пила моя мать, у нее были больные почки, а я как-то раз по ошибке его попробовал. Ух, я думаю более затхлый вкус даже представить себе невозможно. Он производил впечатление чего-то гниющего, но недосгнившего. Мать потом призналась, что когда пьет его, всегда затыкает нос.

Даница заметила отвращение на моем лице. Она отодвинулась, смерила меня взглядом, увидела, что желудок у меня подступает к горлу. На этот раз я посмотрел ей прямо в глаза. Они блестели — мутно-зеленые, подернутые коричневатой пленкой.

«Ну, что, рок-н-ролл жив?», прорычала она, протестуя против того, чтобы быть оскорбленной еще и таким образом.

«Поздно для рок-н-ролла», простодушно вздохнул я, проглатывая ее презрение без малейшего желания отвергнуть его. Все прошло, и теперь мне было безразлично.

«Тем хуже для тебя», фыркнула она, перевалившись на спину, не замечая, что выставляет напоказ свою грудь с острыми сосками.

Я пожал плечами, сдается мне, что и рок-н-роллу было не особенно хорошо.

«Какая жалость», поделилась она с подушкой.

Я встал, простоял внушительный кусок вечности и направился к двери. Мы не расстались. Мы просто вернулись на свои места, те, которые нам отведены.

* * *

С утра я был гораздо более собранным, чем обычно. Приведенным в порядок должным образом. Засаленные волосы, красные белки глаз, пожелтевшее щетинистое лицо — зеркало в ванной прояснилось от моего вида. Я дохнул в него, проверить запах изо рта. Он был здесь, мой преданный и сильный товарищ, изо рта несло переваренным говном. Ух. Еще одно утро без пробуждения, когда стоя под душем, спишь и видишь сны о тайнах метаболизма и татуировке на левой стороне груди. Было бы приятно мылить герб «Манчестера» и наблюдать, как твоя грязь исчезает в сливном отверстии, черном от кучерявых, в последний раз намыленных волосков, и постоянно чувствовать, что стальная эрекция отделяет и защищает тебя от всего остального мира. Тщательно вычистив следы грязи из-под ногтей, я посчитал себя готовым. К завтраку. После таких, продолжавшихся всю ночь мучений у меня даже аппетит пробудился.

Жратва меня чрезвычайно утомила. Слишком много ненасыщающего шума: бряканье, отрыжка, посасывание и другая оральная гимнастика. Вместо меня, жевала огромная, сладкая усталость. Она жевала меня — развернутый и снова завернутый пустой сэндвич. Я постепенно упаковывал себя в собственную атрофировавшуюся кожу. Все-таки наполнение желудка и вялые движения головы это не бог весть какая деятельность. Поэтому я воспользовался тем небольшим количеством электричества, которое еще тлело в моих ногах и руках, и кое-как вырвался из сонного прозябания.

Я решил, что лучше будет пройтись. На улице народу было до хренища, но немного воздуха еще оставалось, можно было дышать и даже продуть забитые вентили, я скоординировал движения и зашагал в ногу со своими нервами. Я вбросил себя в определенное состояние, и теперь назад хода нет: я весь разбит и разбросан, я распадаюсь в пространстве, я превращаюсь в гудение, а потом собираюсь в одно целое, и этого хватает, чтобы свернуть на следующую улицу.