Хобо - Зоран Чирич

Проснулся я от запаха свежего хлеба. Я вдыхал этот запах, пытаясь узнать место, где стоит «вектра», в которую меня упаковали и оставили. Я весь был никакой. Тлеющая боль то ослабевала, то накатывала сильнее, волнами, я не мог нормально двигать ни руками, ни ногами. Это избитое состояние почти не отличалось от карамболь-похмелья, когда отматываешь назад блэкаут. Ввиду того, что я перенес на ногах довольно много таких встрясок, почему бы не перенести и эту? Не делая резких движений, я ощупал все тело. Потом рассмотрел себя в зеркале заднего вида. Отлично, я себя узнал. Очень скоро я узнал и все остальное.

Ну, я немного подремал на парковке перед старым кирпичным заводом, и не более того. Приходил в себя я осторожно, туман в голове рассеивался, как бывает утром в горах. Я прислушивался к своему дыханию, короткому и неглубокому, рывками. Легкие двигались в ритме ударов сердца, по венам распространялось ленивое пульсирование. Ну и досталось же мне, внутренне простонал я, потерплю еще чуток, а потом надо валить отсюда. Так я и сделал под свист резины и стук мотора, работающего не на той передаче. Мне казалось, что педаль газа находится где-то очень глубоко, и я напрягал все силы, чтобы нажать на нее. Убедившись, что наконец-то до нее добрался, я надавил и уже не отпускал до тех пор, пока не разбудил Кинки поцелуем в лоб. Такая братская нежность всегда заставляла ее промолчать. Время было как раз для кофе, сигареты и других способов релаксации за опущенными жалюзи и белыми роскошно-кружевными шторами. Разумеется, Кинки поняла, что сам я ни с чем не справлюсь, обычно после того как тебя избили, становишься вялым. Она встала, и, не ворча и не потягиваясь, потащилась на кухню. Принесла кофе, водку, перекись водорода, миску со льдом и вернулась в кровать, отказавшись принять мои измученные благодарности. Я оставил ее обниматься с подушкой, и она уткнулась в нее, сделав вид, что вовсе и не просыпалась.

* * *

Существовала одна история про Барона, про то, как он убрал бриллианты со своего «ролекса», потому что они слишком бросались в глаза и казались ему вызывающими, ему нравилось носить часы для летчиков, но не нравилось, что они выглядели такими навороченными. Ну, вопрос принципов это вопрос стиля, то есть вопрос звучит так: что он сделал с этими бриллиантами? Может быть, он спрятал их в сундук, чтобы было чем развлечься в исключительно редкие моменты одиночества? Нет. История говорит, что эти драгоценные камни он сбывал по одному, причем тому же самому типу, который продал ему «ролекс» и, разумеется, по гораздо более высокой цене. Так как Барон был добрым, он предоставил типу бонус: подарил последний камень, но на условии, что тот должен проглотить его на глазах у Барона, чтобы показать, как высоко он ценит этот великодушный жест. И что из этого вышло? В знак благодарности продавец гламурных фетишей подавился подаренным бриллиантом и задохнулся. Судьба других камней осталась неизвестной. Никому особенно не хотелось разгадывать эту тайну, слухи ходили подчеркнуто скудные, всегда шепотом, как будто их распространял сам злосчастный покойник, откуда-то из такой глубины, которая глубже всех подземелий. Наверняка известно только то, что Барон взял на себя все расходы на похороны и что в надгробную плиту, точнее, в центр укрепленного на ней латунного креста, был вмонтирован бриллиант. Так что сохранилась история, вероятно, сохранились и бриллианты, исчез только «ролекс». Во всяком случае, я его на руке Барона не видел никогда, и ни от кого не слышал, что эти пресловутые и неописуемые часы видел кто-нибудь еще.

Да, немало было таких историй, выдуманных, увиденных во сне, забытых, неправильно пересказанных, с которыми непонятно что было делать. Историй, из которых никак не удается вырасти, таких как, например, история о десятилетнем мальчике, которого отец и мать спросили, кем он хочет стать, когда будет взрослым, а он им ответил: «Никем». В процессе моего бессмысленного взросления моя мать много раз обращала мое внимание на то, что тем десятилетним мальчиком был я и что тогда мой ответ показался им с отцом просто глуповатым. Позже то, что казалось глупостью, стало вызывать недоумение. Если бы я рассказал это Пене, он бы, вероятно, отмочил какую-нибудь грубую двусмысленность, например, типа, кто к детям цепляется, того и самого потом может зацепить. А я бы ответил: «Тебе виднее», потому что вообще-то эта история была не про меня.

Правда, англичане говорят, что «кто не любит животных или детей, еще не так уж плох». Ладно, но эти набившие оскомину мудрости не говорят, насколько плохим можно быть, рассуждал я, с отвращением победителя щупая рассеченную бровь. Пройдет немало времени, прежде чем образуется корка, я обожал отдирать корки. Это одно из немногих преимуществ детства, потом остается только глупая взрослая гордость шрамами, которые заживают и, сливаясь друг с другом, образуют грубую, волосатую кожу. Я, было, задумался над этим фактом, но было все еще слишком больно, поэтому моя задумчивость длилась ровно столько, сколько на светофоре горел желтый. Где-то впереди, подскакивая вверх-вниз, по-прежнему был виден некто, кто давил и давил на газ.

Ближе к вечеру я поехал в «Лимбо». Нужно было вернуть машину, сдать ее. Раньше это делал Пеня. В клубе торчала обычная сонно-оживленная команда. Приветствовали меня мимоходом, я их проигнорировал. Как будто встретились на перекрестке, да, в сущности, «Лимбо» и был перекрестком, в какое бы время ты там ни оказался. Я бросил ключи на стойку и сказал дежурному парню передать Барону, что машина запаркована на своем обычном месте, целая и невредимая. Он пробормотал что-то непонятное, означавшее, что он все понял, что все в порядке и что в его жизни не произошло ничего такого, что бы его хоть как-то коснулось.

О Пене никто не упомянул, никто не прокомментировал перемен на моем лице, с этим было покончено. Я взял свою выпивку и удалился. Забился в один из «стильных» сепаре, в уголок для флиртующих парочек. Положил ногу на ногу, всем своим весом навалился на приятно твердую спинку кресла, закурил сигарету и огляделся вокруг равнодушным, наплевательским взглядом. Стоявшие у стойки сбились поплотнее, правда, следя за тем, чтобы я не подумал, что они специально показывают мне спины. Мертвящая пустота звенела в разреженном воздухе. Каждый вдыхал собственный дым и скромно выдыхал его себе под нос. Они были декорацией вакуума и переносили это стоически. Их рты были плотно закрыты и искривлены. Они казались полностью парализованными и только облизывали свои бескровные губы.

Чем больше они усердствовали, тем больше я расслаблялся. В какой-то момент послышалось что-то похожее на вымученный стон. Ну, люди постоянно стонут, и когда спят, и когда едят, и когда говорят, и когда смеются, и когда слушают, как стонут другие. Стонут не только те, кого бьют. Вот, например, скорее всего и молодой Бекхэм застонал, когда вмазал по мячу и забил «Уимблдону» гол с центра поля. Я этого чуда не видел, но оно и лучше. Зато я могу наслаждаться, воображая себе, как это выглядело из всех возможных точек и перспектив. Ладно, «Манчестер» стартовал в новом сезоне очень по-манчестерски. Иначе и быть не могло, после того как Кантона стал капитаном команды. Да, похоже, и у этого шотландца, Фергюсона, кроме жевательной резинки, в голове есть еще кое-что, раз он решился без лишних сантиментов избавиться от Инса, Хьюза и Канчельскиса и доверить фронт выходцам из «молодежной школы». Я любил называть их «детьми из рабочих семей», этих потомков настоящих, северных работяг, рабов фабрик и пабов.